Рассказы Коломыченко М. А.

[Vagrant252]

Страсти по пастушкам.

Редкий человек, скорее рыболов или пастух заворачивавший стадо ушедшее слуга и попавший в отъёмистое местечко среди камыша чуть залитое водой, спугнёт птицу. И тихо вспорхнув та, мягко сядет метрах в десяти, за первой грядой череды.Как ничего и не было.Только тёмный силуэт и напружистые взмахи стоят в глазах.Увидеть всё сызнова,даже добежав до места её приземления скорее не получится.убежала птица и затаилась.Заставить её вновь показать себя без хорошей подружейной собаки пропащее дело.Как и все собратья по семейству она предпочитает уйти тихо –по англиски.Это погоныш обыкновенный.

Птица размером со скворца и окрасом верха очень его напоминает .Тело мешковатое,так и перекатывается в одежде из рыхлого пера .Всегда кажется,что эта одежда на вырост.Спасает положение весёлый,полный оптимизма ,всегда торчащий хвост.Резко дёргаясь он часто подчёркивает звук издаваемый птицей, при этом показывается нежно жёлтая пастель подхвостья.Охотники не мудруя ,всех пастушковых крестят болотными курицами и только крупная лысуха в лесостепи так и остаётся лыс ухой или лыской.Но я не об этом сентябрь.

Я уже в фуфайке,чистой ,лёгкой подношу спичку к сухим быльям картохи,щерицы.Огород убран и пуст .И куча осенней травы голубой лентой начинает обволакивать меня осенним спелым запахом.И улыбаясь вспомнишь, что «дым отечества нам сладок и приятен».Бабье лето. Знаковое время. Знаковые запахи,цвет неба, полуденное, уже драгоценное тепло.И не задержится- канет как не было и я ещё и ещё вдыхаю ,а по сути-прощаюсь.Прогорит трава -отдаст свой жар с дурманящем духом лета с бирюзовой тишиной сентябрьского дня. У ходит год. Щемит сердечко.И вспомниь охоту, самую ,пожалуй безметежную и созерцательную- охоту на мелких пастушковых. И вспонишь-то боясь упустить крайнии тёплые денёчки, как и они уйдёт она с основной массой птиц в один день. Поскупеют болота.Да неужто птиц не провожу! Не бывать тому.Дон- на охоту! Крикнул как печать поставил-решение принято ,и теперь о нём знает весь наш «дружный коллектив.- я и ,уже сбивший оскомку на перепелиных палах ,несколько осунувшийся,но с горящим глазом, сердечный товарищ мой.Даже сказанная еле слышно- шёпотом –эта фраза остаётся лучшим ,что я могу сказать ему. После .неё он неотвязно будет следить за моими хлопотами ищя новых и новых подтверждений что счастье есть его не может не быть.Он будет просто впиваться в меня ,тревожно и внимательно поворачивая голову то на один то на другой бок ,до поры одевания болотников-после чего крутнёт этакий вальсок,да так,что ветер пойдёт по комнате –всё, на охоту!

Пойма Псла, поворот ,едем по течению реки .Самарино. Здравствуй Самарино,здравствуй местечко сердем любое.Сколько ж доброго ты мне дало. Да мне ли только.В моём патронташе один патрон заряженный не мной.Оберег,талисман,память. Патрон снаряжённый руками Семейкина ..Мишки нет, и никогда я не увижу его входящим в свой подъезд с нарошно развешенными бекасами,чирками. . Он- был горд и радостен. И радостью своей со всем светом хотел поделиться.И делал всё солидно неспеша,каждому ведая- что за птица. Мишка-умница,балагур,стрелок от бога ,ценивший каждый патрон с любовью всегда им же и заряженный.Ни одна из охот не прошла мимо.От лося ,кабана ,до гаршнепа.Не высокий с тонкими кистями рук-этакий денис давыдов, в юности- молодой рембрант, Всегда далёкий от быта. .Аристократ духа-взрощенный,сухонькой всегда опрятной и доброжелательной интелегентной бабкой по материнской линии.А потом возмужавший с отцом на охотах частых и элитных .Отец- Юрий Васильевич, районный чин –дядька простой и справедливый . Охотясь с ними уже на Псковщине было смешно видеть как он после костюмов затянутых галстуков расхаживает в галошах на босу ногу и как мальчишка прячась от жены заскакивает в баню –пробует горячий самогон ,заквашиный к его-же приезду родычами жены.На охотах был подтянут и собран. Ворчал пополнял наши опустевшие патронташи.Вечером требовал полного возмещение утраченного.Походив с нами дней пять бросал этот спорт.Садился в огородах на утренний вылет тетеревов. Из рубероида я ему сделал пять профилей.Он втыкал их в копенки убранного ячменя .Делал себе скрадок из соломы и встречал утро.Тетерева налетали внезапно.Свист крыльев поворот головы и птица ушла.Тетерева было много.Налетали табунки по пять –шесть птиц.И васильич нет-нет выбивал еще бронзоватого с фазаньим пером, на шее,почти с прямой лирой ,косача. Но страстью его в те дни была лиса. Она каждое утро ходила возле нашего деда ,но как будто знала на какую дистанцию можно подходить к круглой аккуратной копеночки .И Васильич взял ее! .Дней через пять. Заметив откуда она появляется на поле .Садился специально в кусты, по над лесом. Счастьем светился он, приняв стаканчик и разложив трофей у порога к нашему приходу. Жена смеялась»Юра ,Юра ты же уже большой.»И тоже была довольна за мужа. А мы приходили блуканув ,иногда под утро. Месность не наша- огоньков не увидишь-лес .Чудный русский лес..Покрывали расстояния. Попадали в самые дальние деревеньки. Местные,за всю жизнь не были., удивлялись, расспрашивали. Старые успокоились и перестали метаться возле окон , мы тоже успокоились,-валились в лапник где застанет ночь.Нам было по девятнадцать . Хорошее время.

А дома ,у себя, в степи ,Васильевич с Мишкой охотились по серьезному. Зверовые охоты. Уже в шестнадцать лет Семейкина –младшего ставили на самые фартовые номера. Попадал. Сначала увидали как этот малый ляпает об воду пущенных как из пращи чирков , налетевшая и всё же ушедшая кряква была - событием . Дальних не бил- не имел привычки. Стрелял навскидку подранка добивал еще в лет. Разумно, расчетливо .Почти всегда предполагая куда упадет-собаки не всегда были.Мой учитель ,хотя мой ровесник. Встрельбе я так и не дошел до тебя . Таких стрелков -я мало знал.На охотах по зверю через частокол деревьев когда глаза и так на нос сьежжают валил кабана ,лося, под молчаливое одобрение, не понимание ,где то зависть ,уже поживших и видавших.Мишка! Незаминимых нет. Чёрта лысого!.Но я не об этом.

Луговина четко разделена на заросшую камышем,рогозом,чупыгами череды, затопленных по колено и чистую покрытую лужами, обрамленную ивами-райское место.Я и назвал эти лужки Рай-1 и /Рай-2.Для охотников понятно это сравнение.Хорошо бы если наши души переметнутся в такие местечки. Плюс несколько наяд- так ненавязчево –иногда. Выпрыгиваем из машины собираю франкот двадцатого калибра –двумя пальчиками можно держать(по гвоздю и молот), патронташ с полузарядами и ломим уходя от чистых бекасиных лужков. Баталии на них впереди. Вот вот пойдет настоящий бекас - полноценный пролетный , с чваканьем ,со стрекотом крыла об уже сухую траву, вырывающийся из под сапога - дорогой трофей. Того бекаса с земли поднять- одно удовольствие.Перо блестит - дивишься и смотришь не дупель- ли .Да нет,живот белый ,- бекас.! Хорош.! Есть время для каждой птицы. Кто будет есть зеленый плод? Взорвавшая стая еще молодых куропаток- только колыхнет мою душу ,заставит сердечко забиться ,да и успокоется. И даром мне не нужна такая охота. Но наступит время когда я буду с истомой в плечах , с придыханием посылать собаку и цепко следя за подъемом этой же стаи, буду бить ближних ,наверняка и не дай бог упустить- горе и позор- если я со своим товарищем -уже моим учеником ,форы ему много не даш -растут приемнички… Зашел в воду. Все, началось.! Собака понимает -только близко - иначе скандал, и разрыв добрых и тесных взаимоотношений. Хуже того- найти в болоте лозину дело трех минут - тоже ее биотоп.

Вплески . Музыка всплесков. От моих сапог от моей собаки чтобы они не перекрывались и не на кладывались я останавливаюсь и разбираю партию моей собаки иногда вызываю, давая ей понять мне надо рядом, близко ,иначе все теряет смысл. Пошли места самые вкусные. Там где пого ныш может ходить и плавать , а в случае опасности уйти в стену камыша. Жертвами ястреба и луня они становятся крайне редко. Даже для зрения хищника птица очень недоступна .Скрытная птица. Всплески затихли. Знаю где Дон. Подбадриваю. Шум. Заметалась собака. Подхожу. Вижу обихаживает крутинку . Всовывается , оббегает со всех боков ,находит -стойка. Глуповатая и удивленная. :Давай ,давай –милый! Прямиком Дон подался в камыш. Вижу птицу.Как всегда бемолвно Показавшуюся, она вот вот исчезнет опускаясь за грядой тростника.Бью. Выстрел детский. Полузаряд.Десятка –разбиваю зонтик борщевика и чувствую что и птица упала -вся была выше планки. Все правильно -птица садилась. Всплески в одном месте. Знаю подбрасяывает носом.- брать гребует. И утку тянет и бекаса вытащит , а вот от погоныша мутит-дух болотный не по нраву моему. Ладно и сами подымем –чай не баре

. Хороший ,перо новое. Со снеом по бронзовой оливе. И опять всплески, я бреду, рассматривая травы, еще зеленые ,полные сил .Возле воды все держится дольше. Тут у всего молодость растягивается, ,.И зачастую только мороз разом ,на корню ,загубит жизнь растений. После первых слабых холодов они еще крепятся, а потом в один день все напомнит о приближении зимы- Сухостью и шелестом их плоти. А пока все как в аквариуме. Изумруд ряски , сочные –белые луковицы рогоза отражаются воде. Сдуру зацвела калюжница . Запахи! Запахи болотных и луговых трав.!Набрать бы их в какой нибудь флакон.И поднести к носу в лютые крещенские морозы. Все бы вспомнилось, завибрировало! Все забывается .Даже фотография не переносит нас во времена детстства.Мы просто смотрим и говорим себе- я ли это?.»А Был ли мальчик»Но запах ! Запах мела когда мы ели его лет в девять-десять. Запах побеленной комнаты, мазанной хаты, Запах любимой ,запах болотных трав ,сколько их и для каждого свой. И часто только запах может сразу перенести внас в дальний и заветный угол памяти. Опять я не отом. По всплескам слышу- только слышу -дон идёт на меня,осторожно вставляя лапы в воду , тишина ,только капли… с живота с,поднятой лапы-звуки помогают всё это увидеть ,воображение легко дописывает картину -он на стойке.»Дон подай!»Иподнимаетя птица чуть не в лицо .Разворачиваюсь,бью в угон-при самой посадке,и только после увидел дона.Всё,господа-партия!Изящная,лаконичная-выполненная на звуках капающей воды –япония!Рассматриваю-пастушок –собрат погоныша но совсем другая птица-более крупный,нарядный-с полосатым боком.своеобычным клювом,крупной лапой.Птица не жирная-легко получится хорошее чучело- Он не частый гость в моём ягдташе.Мне нужно минуты три чтобы снять шкурку,пересыпать крахмалом-и в путь.Но,не всё так идиллично.господа.Дон начал сходить,-и забывать что приехал со мной и на моей машине-обозартился-понятно-живая душа.Я вышел на чистину-как на лобное место ,вызвал своего»савраса» и состоялся монолог. Громоподобно,гулко и раскатисто при поддержке жестикуляций –понятных всему и издалека я рассказал дону как он не прав во второй части нашей симфонии . И слава богу что мазанки курских деревень были так далеко, да ещё болота с купами ив накрыли нас, так что ни одной женщине, ни в одной хате не пришлось крестясь подкатывая чёрни очи»вытаскивать свой пышный сосок орущему дитю.Всё это – для поддержки разговора-сказала бы фёкла яковлевна ,бабка моя ,кроме действителного внушения на той честине. Пожалуй на щёт безметежности это я хватил , вначале. И всё же -какой это изыск -охота на погоныша ,и не раз улыбнусь ,потом,с благодарностью вспомнив этот день и эту птицу. КАМЫШНИЦА ещё не ушла.Но вот вот.!На реку! По до мной псёл.Ширина метров «25. По обе стороны тростник не впролаз,но на отъёмах,кое где я вижу собаку,находясь чуть выше. И пошло- поехало-какафония тресков, отряхиваний и тяжёлого дыхания дона.

Тут в этой чупыге . дон-главный ,он солист и он в курсе,что калачом меня не заманишь в эти дебри ,знает что и десяти метров не пролезу и что я там увижу и вообще рад мне кто то там?Качественный окомпанимент-не последнее дело и заключительный аккорд никто не отменял и он на мне.Я напряжён внимателен,неусыпно слушаю дона.Иногда вижу как он плывёт- вертит головой,оглядывается как потерявшийся в толпе-боясь пропустить ,желая увидеть , догнать.Работает по курице-она близко,может метрах в пяти- на чистое не идёт-тоже с соображением. Ничем не могу помочь.! Выбил таки !Переместились. Заблестела вода.Вижу дона ,целеноправленно прёт. Давай милай ! Давай болезнай!Ору , бегу вдоль берега. Она метрах в десяти от собаки , уже разогналась,летит над рекой.На бегу,вскидываюсь торможу, выстрел.Бил в угон-птица лежит на воде-в метре от спасительного тростника того берега. Не каждая,блин, камышница долетит до другого берега псла.»-спасибо Н иколай Васильевич вы всегда с нами ,и в печалях и врадостях.»Упыхала! курица!Дон уже плывёт за ней.Ивновь тишина осеннего луга рушиться моим бодрящим кличем «Давай милай! Давай почтеннай!»Вытащил, нежно буцает носом. Пока ни одного промаха .Сегодня патрон Семейкина» работает».И он скорее всего посмееваясь щю рит свой узкий глаз.С реки потянуло и я не примянул пустить дона по кромке воды, не позволяя без повода заходить в тростник. Пойнтеру не гоже забывать про свой нос.И как сказала бы незабвенная моя бабка Фёкл а-яковлевна –« он такой привычки с мальства не имел».Не много прошло и я увидел то что хотел –дон стоял ,на сухом,вперившись в стену тростника. Я послал и увидев что он зацепил и уже привязан к птице ,выскочил на прогал.Камышница выпорхнула с намереньем сесть в густое- была чисто бита,через камыш .И как заведено: Давай милай!Давай почтеннай!Охота случилась! Правильная охота.

!Как странно и не понятно всё это для непосвящённого –крики ,рванный бег вдоль берега,выстрел, опять крики про какого то «почтенного».Но иных тут нет ,а те далече..Мы одни –я и собака. .

Мы не уходим с реки ,вода высветилась- становится холодной и синей . Такое синее небо в воде будет только весной в погожий апрель когда стайки турухтанов заблестят над первой долгожданной зеленью .луга.Перекликаются денёчки.Через зиму перекликаются.! Дон с грустной,постаревшей от усталости мордой дремлет. Две камышницы,уже обсохшие лежат рядом.Кроме оливково –зелёных лап зацепиться не за что -.более чем скромно. Это одежды иноков. И если пойти дальше то все пастушковые одеты как служители культа.И не всегда вот так скромно как у этих осенних камышниц.Вспомните ,уважаемый читатель ватиканских церковников. Не будем брать кардиналов. Простой итальянский священник всегда имеет какой нибудь красный пояс, изящную шапочку или длинный ряд пуговиц делающих эти одежы строгими и всё же нарядными .Именно таковым в мае предстанет пред вами, голубо –пепельный, с белоснежным подхвостьем, с карминовой, цвета недозревшего гранатового зерна ,бляшкой на лбу- самчик камышницы. А если случаем попали в его семейный куток –всё это будет вытягивать шею, громко цокать-показывая снег подхвостья, и в конец разъярившись может забраться на жёлтый медовый куст вербы, нервно сотрясая её цветущие пыжики. Куда денется монашеское осеннее послушание. Скрытность. Весна ,милые мои ,весна! Понесло! С в ашего позволения продолжу. «Дон а не сходить ли нам на лысуху.Очень знатная дичь и в чистой воде имеет отменный вкус.»Кашкалда так звали эту птицу на степных озерах Евлаха.Я там делал экспозицию в музее при заповеднике Аггёль.И охотится было позволительно везде и на что душа попросит.От турача до пеганки. От мраморного чирка, султанки, до вереницы уток кое обретались там на зимовке.

Охотников в этих краях было крайне мало .Традиционно азербайджанцы не охотились. Хотя ружья были в каждой семье. Нас познакомили с дядькой Васей русский с казачков-единственный кто мог уйти в плавни аггёля в ночь и с коляской сазана ещё затемно быть в агжибедах.При всем разнообразии дичи ,патрон уходил только на гуся крякву и кашкалду.Все остальное – был кабан Ну не романтик ! Идолго присматривался к двум восторженным, из его россии но гостюющих под потронажем».Присматривался молчал слушал-при всём от стакана не уварачивался. Я всё понял .И СУРЬЁЗНО ему говорю»дядя вася,амы ведь с сергухой как и ты –от казачков свой род правим» Дружба народов –энто мы не супротив, но василий григорьич будь ты с нами поласковей ,мы ж с родины к табе прибыли- люди тверёзые лишнего не брякнем,мы уедем а табе тут жить»И тут личость , что называется раскрылась , наскучался человек-да и правдасказать занесла судьба в эти палестины-из русских на 100 км он и жена .» Люся накрывай на стол!........ ночуете у меня! И приобняв нас за плечи уже открыто улыбаясь сказал –а,я робяты тока с озера.!И так сказал – будто он всенощную отстоял .Вот те не романтик! И пошла беседа –дорогой ,драгоценный разговор Слушать бы его да слушать и вина не нать…(тут я ,как говорят кузнецы –загнул на холодную) .НО ,мы о лысухе Лысуха в тех краях крупнее нашей в два раза.Голова с пол кулака. Бляха с советский рубль толстая белая как из чистого смальца. Три лысухи в руке -уморишься держать. Кардон стоял на берегу озера –заповедника. окружность его была км сто. Все заросшее за иключениес двух трех гладей гектаров по двести.Охотились на лодках по протокам. Пригнувшись выплывая рассматривали плесы. Чего там только не было.! Было это под новый год. Казалось вся наша птица скатилась сюда на зимовку. Птица спелая перелинявшая. Гусь белолобый ,серая утка, все чирки включая мраморного, все наши крупные речные утки от шилохвости до широконоски,мириады куликов многие виды которых я только там и видел. Султанские курицы.-павлины в стане пастушковых –яркая птица и яркий пример не охотничьей птицы. И кашкалда.! Как и султанка она была местная и улетать ни куда не собиралась. Взять ее было не так просто. Все знают ее манеру- тихим сапом чуть что не так,рывочками постанывая чух-чух и она уже в камыше. И если появлялась то уже на той стороне плёса-прижимаясь к камышу. И все же уже к обеду днище превращялось в одну из лавок достойчтимого фламандца снейдерса .Какое блюдо для глаз!Какая роскошь цвета,фактур,пластики-лежало в наших ногах и уголь лысух только усиливал впечатление от птиц ярких –позволяя картине быть цельной-.Б орта лодки-битые и зализанные водой из старого, уже лохматого дерева становились великолепной , по стилю ,рамой к ней. Директор заповедника привез нам два сороколитровых бидона Агдамского портвейна. Нас гостей, было двое.Не знаю досужие разговоры о пьюших русских или это был местный азербаджанский обычай или просто на щёт другой посуды были не лады -в это мы не вникали .Ароматный портвейн с горчинкой хереса, серёга панин.-красномордый,с лучистыми смею щемися голубыми глазами , степь до неба и озеро плещющее ,ухающее ,кричащее неведовыми до толе звуками.У нас в степи лютует зима,а я ,в рубахе стою на веранде и слушаю вой волка.Серёга ушёл в степь дует в л.ампу.Красиво! Анохин учил! До озера 30 шагов ,и завтра оттолкнувшись чопом от берега –мы такое увидим! Мы готовы!Нам по двадцать. Хорошее время!Но я не об этом. Степь.Псёл .Сентябрь ,мне 53 .Дело к вечеру. Я тихо и ненавязчево говорю Дону: «А не сходить нам на лысуху –друг любезный?» Вскочил мой саврас. Бог ты мой и опять вальсок .Может не так казисто но явно вальсок. И опять внимательно заглянул в мои чистые охотничьи очи.»Пойдем. Но я прошу вас досточтенный- не наруште впечатления дополуденных бдений».Охота должна быть напористой и быстрой- как»братания «наших козачков в Париже в 1812 году с местными соломенными шляпками .Так и называлось аля –казак. Помнят до сих пор , бистро и этот аля казак.Есть у меня местечко- бывший водозабор. Ровно на половину заросший. Приструнил . Подошли.Чуть показал голову -плавали пять лысух, две малые паганки, чомга. Две лысухи плывут на меня и поворачивают к камышу. Я высовываюсь. Они видят. И в всвоей манере делая вид что ничего не заметили вползают в камыш. И одна и вторая. Камыш плотный, сразу им не уйти. Лихо бросаю Дона в этот камыш сам отбегая назад на чистую воду и жду. Ветер на нас. И сразу музыка напружистых всплесков. Только уже с шумом. Птица крупная -веселит . Вижу дошло дело до прыжков ,вода брызгами. Это даже не какафония- дело к вакханалии !И шумит то намеренно –потеха! Уходить будут -на чистое , ко мне . В стволах две пятерки. Лопоча об воду оставляя на ней взъерошенный след, боковая на скорости. Я как царь, на высоком взлобке ,с оттяжкой ,упреждение -две лысухи,бью. Есть. Вылетает вторая -чуть поменьше. Де- жа- вю. Это со мной уже было. Как под копирку. Упреждение -две лысухи. Бью. Есть- вторая пятерка. Дон уже плывет. Достает одну брезгливо отплевываясь –не жалует. По команде -вторую. И чтоже вы думаете граждане я должен чувствовать? Уныние печаль ?Нет дорогие мои –безмятежную радость и счастливую уверенность что счастье есть.! А потом уважение к птице. Я рассматриваю их непритязательную окраску пера. Но лапы.! Какое чудо.! Только чомга и лысуха обладает такой своеобычной лапой. И бляха на лбу переходящая в клюв. Прохладная глянцевая блестящая как будто отлита из дорогой церковной свечи. Но я не об этом. Хотя все о том, о том, о том(…Я ЛЮБЛЮ ЭТУ ЖИЗНЬ ЭТУ ТРАВУ СТРАНУ ЭТОТ ВОЗДУХ !!!!!! А БАЛКОНСКИЙ ВОЙНА И МИР Л .Н. ТОЛСТОЙ.

.

[Vagrant252]

М.А Коломыченко, г. Белгород

КРАСНАЯ ДИЧЬ

Легендарное семейство бекасовых. Дичь. Красная дичь. Самая, пожалуй, яркая группа охотничьих птиц по всем параметрам. Во-первых, по трудности добывания, по красоте, как полета, так и самих птиц, по сложности поведения. Всё им присуще– и весенние тока, и ритуальные бои, и токовые полёты в антураже прекрасной какофонии звуков нашей весны, блеяние бекаса, урчащее хоркание вальдшнепа, недовольное окание дупеля при подъеме. Сколько красивого в этом семействе. Сами они, от головы до ног, это буквально произведение ювелирного искусства. Если взять голову, одну голову вальдшнепа и отлить её в металле, она украсит любую посуду, посох, раму, трубку. Голова вальдшнепа особенно красива из всех бекасов, наиболее рельефна . Череп сложной формы, глазницы вынесены ближе к затылку, чёрные как сливы «оленьи» глаза. А цвет пера! Кофейный, чалый, шоколадный верх, бежевый подбой- тельняшка. Гордая осанка как у воркующего голубя. Не знаю, кто останется равнодушным. И бекас, и гаршнеп, и дупель ни в чём не уступают главе семейства. Они только чуть изящнее, что так и просятся на какую-нибудь старинную немецкую гравюру для оформления сочинений Брема. Каждый из них, повторенный в точности на листе бумаги, явление законченное, целостное. В этом убеждаешься, рассматривая графику Таниклиффа. Не оторвёшься!

Анималистика – отдельная тема. К ней прикасались с любовью и страстью такие мастера, как Рембрандт, Рубенс, Снейдерс, Дюрер. Один Дюреровский знаменитый заяц или подорожник с мятликом чего стоят! Микрокосмос. Тот, кто удивился малому– кусочку земли 10 на 10 см – велик, и сделал он это от радости бытия, от счастья, что и он вместе с эти мятликом, с этим подорожником возник в этом мире и поёт свою песню.

Вальдшнеп – пролетающий кулик в нашей области. У нас его можно встретить уже в конце марта на припёках северных склонов, в садах. Токовой полёт самцов начинается в начале апреля. Особенно тяга вальдшнепа хороша по первому настоящему теплу. И если застала северного гостя такая погода у нас, он и покажет себя по-настоящему, и явит силу своей страсти так, как он это делает чуть позже, но уже у себя, на родине, там, где у него «червовый», настоящий интерес, там, где у него свой гнездовой участок, с уже веками намеченными местами пролёта. Наши охотники застают начало брачного периода этой птицы. Это его распевка, разминка. Хотя уже и спаривание, и бои петушков – всё уже присутствует в наших лесах.

Мне очень повезло – я действительно видел своими глазами драку, шумную драку двух самчиков вальдшнепа. Причем, сначала я её просто услышал, а потом, повернув голову, увидел двух рьяно наскакивающих друг на друга птиц. Это было возле села Головчино. Время и погода совпали, и тяги были изумительные. Охота на вальдшнепа проста: в наших местах нужно знать районы наибольшей концентрации этой птицы, места полёта самцов в поисках самки, определять ещё издалека, по урчащему хорканию, откуда на вас наплывает вальдшнеп. А потом всё дело в ваших руках, господа охотники! И в дрессуре вашей собаки, которая просто обязана вынести и положить у ваших ног этот замечательный трофей! После того, как он, уже в потёмках, свалится с вечернего неба после вашего выстрела.

Наступает май, и всё. Нет дорогого гостя! Ах, как жалко! До осени не увидишь его в наших краях. Но как дорого драгоценное сентябрьское утро, когда из кустов, с шумом поднимется рыжий красавец! И даже если ты не успел даже вскинуть ружьё, а собака не прихватила, на лице твоём улыбка. Здравствуй, вальдшнеп! Здравствуй, гость дорогой! Без тебя, без птахи малой, насколько бы жизнь была скупее! Нас не будет, а твои дети всё так же будут с шумом подниматься из кустов, только уже не из-под наших ног, только уже не из-под наших собак. Но восторг этого охотника и мы будем чувствовать. Хотелось бы. Будем. Будем.

Вальдшнеп – самый крупный кулик из семейства бекасовых. Второй по величине – дупель. Но это не умаляет его охотничьей славы и известности. Некрасов, Тургенев, Аксаков, Толстой, Бунин, Левитан, Куприн – да кто только не понимал эту охоту! И сейчас эта птица на состязании легавых собак объединяет людей со всей нашей страны. Они съезжаются под Рязань, под Владимир, база наполняется шумом. Опять ярмарка, опять душа поёт! Год люди не виделись. Расспросы, смех. Тут же оценка собак, пока «на глазок» – завтра в поле всё будет ясно. Профессор из Москвы, сантехник из Белгорода- парадоксально, но как они интересны друг другу, с какой завистью первый смотрит на собак второго, потому что именно его собаки стали чемпионами этих состязаний. И всему причина – дупель.

вполне обошёлся бы без людей, без всего этого шума. Но надо потерпеть, пройдёт неделя – и всё утихнет. Наступает пора цветения, пора гнездования. Люди уходят с лугов. Время покоя воцаряется над болотом. И для охотников наступает время, когда нужно отойти от дел охотничьих и ждать открытия нового летне-осеннего сезона. Раньше в России сезон начинался с Петрова дня, сейчас ГД-то с 10 августа. Именно в это время нужно выходить по дупелю. Птица рано уходит на юга. Хотя два его собрата, бекас и гаршнеп, ещё три месяца, до белых мух, будут радовать и оживлять сначала зелёные, потом бурые, седые болота. Дупелиные тока издревле хранились в тайне. Помещик не позволял производить на дупелиных токах частые покосы . Вообще старались меньше беспокоить птиц. Ток оберегался. На току, если и охотились, то брали самую малость петушков дупеля. Как правило, «угощали» этой охотой дорогого гостя. Но это в старину, сейчас охота на току запрещена. Мой сын, будучи на наших северах, нашёл такой ток. Подготовив шалаш для охоты на тетеревином току, он поздним вечером решил запечатлеть дорогу от бивака до укрытия, чтобы утром, не дай бог, не проскочить его спросонок. Нашёл шалаш и вдруг услышал перезвон колокольчиков – звенящий звук далёкой-далёкой тройки. Сашка рассказал мне всё это, и я сразу понял, что это дупелиный ток. Я вспомнил как днём именно в этом месте сганивал дупелей, а они неукоснительно возвращались на это место. Для нас, «степняков», это было событием.

В нашей области дупель появляется в начале мая, а то и позже. Выбирает места мокрые, обязательно с хорошим травостоем. Как место для глаза приятное и влажное, так жди дупеля. Осенью сезон охоты на эту птицу короток – 2-3 выходных, и смотришь – а птиц-то и нету. Ушёл, скатился дупель вниз, уже в Краснодаре. И там долго не задержится. Такой характер. Уж больно нежен. Но горевать незачем. Его Величество бекас подрос, окреп, весь стал на крыло, и по первым уже холодным утрам самое время взять собачку. При этом собачку воспитанную, культурную, «в руках». И тихонечко, не спеша, дождавшись ветерка, походить по болотцам. Шикая, чуть одёргивая своего товарища с кожаным носом, давая ему понять: «Тише, тише, друг мой, птица – строгая. Ты потихонечку дай мне знать, где она, укажи, где она, я изготовлюсь». Встану на две кочки или лучше опущусь в бочаг, и, когда ты его стронешь, я постараюсь прервать его полёт-молнию. И он с брызгами солнца ударится в синюю лужу в изумрудной раме, и будем мы с тобой счастливы. Я обниму тебя, расцелую, хотя ты вырвешься и воззришься в новые просторы. Дон, нет в тебе чувства меры. Какой якорь к тебе надо привязывать, чтобы умерить твой пыл.

Полёт бекаса быстр. Он возникает и отрывается от вас в секунды. Поднялся не близко – шансов его взять почти нет. Исключение могут составить птицы, одиноко сидящие в большой траве. Только тут можно увидеть классические степенные работы. Но луг кончился, начались голые кочки, грязь. И тут уж будь готов проститься с половиной патронташа. Это так называемый «грязевой бекас». Работы по нему действительно спонтанны и тягостны. Но отказаться от антуража, от этих великолепных декораций?! Камыш, уже бурые листья кувшинки, лужи с облаками, чистейшая вода бочагов.

4-5 бекасов достаточно. Больше не надо. Тяжёлый их букет у меня в руке. Я любуюсь их длинными носами, серой ручейчатостью по белым бокам, оливковым ножкам, бежевым запятым по тёмно-серой спине. Всё приспособлено для жизни в болоте – длинный нежный клюв, который, как зонд, ощущает самые малые вибрации от насекомых, в меру длинные ноги как раз для глубины тех луж, где он водится (рис. 4). Смешно и непонятно не-охотнику видеть мой восторг от этой птахи. И как мне объяснить, что это «вещь сама в себе» Это законченное произведение творца. И что бы не придумывал человек – классицизм, импрессионизм – всё это уже существует в природе, все сочетания цветов, все формы, какую не выдумай,- уже есть, в океане у какого-нибудь моллюска, или на конце усика бабочки, или в этой чудо-птице бекасе. И в сочетании этих цветов он неповторим, он – явление .

К счастью, я не одинок. Всё, о чём я только что вам поведал, так же уже было в этом мире, под этой же луной. Гоголь Николай Васильевич восторгался рассказами Аксакова о каком-то малом кулике-воробье. Гоголь! Этот великий мастер с великим интересом и наслаждением прочитал статью о какой-то малой птахе. Он просто завалил Аксакова хвалебными письмами. И это – закон: увидел в малом, всё то же – в большом.

И вот похолодало. Хрумтят закрайки поутру, в обед они растают. Пригреет солнце, и всё будет, кажется, по новой, как вчера. Ан нет! К вечеру холодно в болотах. И нет того изумруда, всё больше красный цвет в разных ипостасях вокруг тебя. Бекас потяжелел. За две недели набрал тело. Две птицы – это отличный ужин для двоих. Под красное винцо, «с устатку», с потрошками.! В это время класть бекаса в рюкзак или в карман не рекомендую – так и расползётся жирное пятно. В ноябре бекаса, если бы не белое брюшко, не отличить от дупеля. Да того уже и след простыл. И скорее египетские пирамиды плывут под его крыльями. А до их появления летел бекас просто над пустынными берегами Нила, и, я подозреваю, не печалился по поводу этого.

И вот еще один гостёк на пороге к нам. Не даёт отдохнуть. Гаршнеп. Самый мА ленький куличок из породы «красная дичь». Поскрёбыш в семействе бекасиных. Маленький, изящный, как бабочка, не справляющийся с порывами ветра, который, чуть не так, и относёт его, бедного, в сторону, кинет, как конфетный фантик. И как правило, именно порывы ветра бывают причиной промаха по этой птице. Вскинешь, наладишься, какой там! Только головой поведёшь. Эко тебя, милый, занесло. Не беда. Гаршнепа приходит много враз. Ходить надо не спеша, протаптывая одну поляну раза по два, зная: ещё и ещё будет! Крепко сидит, пока не наступишь, не сорвётся. Охота в наших краях начинается на эту птицу числа с двадцатого сентября. И чем этот гость драгоценен? До декабря при тёплом ноябре может сидеть у нас. Странно- самая маленькая птица из семейства, самая нежная, казалось бы, а вишь ты, и вальдшнепа уже нет, и дупель удрал, и бекас отошёл. И уже охота по зайцу, и лисица выкунила, и уже думаешь «прощай, год, весну будем ждать», на руках рукавицы, шапка- один нос торчит.Ветроган- домой! Пропади всё пропадом! И тут из-под ног поднимается один, другой, третий гаршнеп! Бог ты мой, да как же вы тут ночуете, птицы дорогие?! Пора вам, пора. Улетайте. Ждать будем. И целый вечер в глазах стоят эти «крайние» гаршнепы. Завтра их уже не будет. Куда! Выйдешь через неделю и тут увидишь– всё, сегодня их уже нет.

Прощай, честное семейство! Прощай до будущей весны. Ожидая вас, многое перетерпим. Ваш прилёт стоит того

[Vagrant252]

КОПЫТНЫЕПоздняя осень пришла в лесостепь. Охота «по перу» закончилась. Я могу ещё вырваться по куропаткам в Курск, но я «наелся», я насыщен теми охотами, которые послал мне и моему Дону Всевышний в это поле. Всё было: и перепел, и гаршнеп, и бекас, и вальдшнеп побаловал на осеннем пролёте, – ничего не упущено. Камерные, интимные охоты кончились, пришло время вспомнить друзей и до настоящих снегов отдать с ними дань зверовым охотам. Нет нелюбимых охот, быть не может! По причине прозрачного леса, запаха прелой листвы, уже зимних опят, по причине того, что глаз и на этих охотах не увидит ни одной повторяющейся линии. Всё ново – каждую минуту, каждый день. И он канет, но ощущение наполненности, нормальности жизни, – это всё останется с вами, в вас. Что только не увидишь на загонных охотах по копытным! Вроде всё просто – есть десять человек, есть лес гектаров на двести. Половину из коллектива нужно послать в загон так называемыми «кричанами», а оставшихся, самых надёжных, отличных стрелков, оставить «на номерах». И тут главная роль отводится егерю. Только егерь, часто бывающий в угодьях, может почти с уверенность расставить стрелков. И в этом «почти» вся охота, все нюансы зимних охот в этом «почти». Мне всегда вспоминается знаменитая семья псковских охотников середины XIX века – братьев Александровых. Именно от них и пошло целое понятие «правильных охот псковским методом», который заключался именно в знании егерского мастерства, а это, прежде всего, – доскональное знание местности и повадок зверя. Мало того, дело часто доходило до знания повадок конкретной особи. Нехватка людей «на номерах» у них заменялась развешиванием шапок, шарфов. Делалось это для того, чтобы зверь, не свернув, шёл на стрелка. И зачастую этим стрелком был достаточно знатный вельможа из Петербурга, который платил приличные деньги за общение с этими кудесниками. Восторг, смешанный с недоумением, был также наградой им за филигранно выполненную работу. Братья Александровы могли на заказ выставить лося, волка, лисицу, как правило, имели несколько берлог для знатных особ и добрых приятелей. Если места вам давно известные и вы охотитесь здесь не первый год, вы можете сами попробовать себя в этом амплуа. От вашего таланта, именно таланта (потому что не каждому дано!), зависит, сможете ли вы выставить зверя туда, куда вы хотите, минимально сузив ему выбор. У хорошего распорядителя охоты даже загонщики (выше – «кричане») должны знать, когда загон должен сопровождаться просто тихим стуканьем по деревьям, а когда – громкими криками, когда люди должны перемещаться медленно, а когда они должны поспешать. И при этом для каждого нового загона – новая тактика. По большому счёту, это и есть секрет успешной охоты на копытных.А теперь поговорим отдельно о каждом животном. Начну с косули европейской. Народное название подчеркивает миниатюрность этого оленя, в сравнении с маралом – «дикая коза», «козуля» (от последнего и произошло его общепризнанное литературное название). Самец косули – это не олень-бык, а козёл. Примечательно, что это тонконогое и длинношеее создание кажется довольно высоким для своих размеров – гораздо выше тех же коз. Задняя часть туловища заметно выше передней из-за разницы в длине ног. Такие пропорции тела свойственны животным, приспособленным к стремительному бегу большими прыжками. Кто из охотников не восторгался стремительным, лёгким бегом косули, когда она подкидывает своё «зеркало», как на пружинах. А когда в конце зимы косули сбиваются в большие стада, пластика голов, спин, плывущих по горизонту, завораживает. Наши места для косули являются типичными, как правило косуля избегает сплошных тёмно-хвойных массивов, любит участки разреженного леса, перемежающимися с открытыми пространствами, полями и высокотравными лугами. Косуля издревле, испокон веку является любимым охотничьим трофеем для охотников всех стран Европы. Традиции этих охот накапливались веками, это целое действо. Всё продумано – от практики до эстетики. Выведены специальные породы собак, с давних времён используются разнообразные манки для охоты «на реву». Этот ритуал состоит из последовательных сцен, который завершается так называемым «последним кормлением» (вкладывание веточки между губ лежащего животного), сопровождающийся звуками охотничьих рожков. В лесостепи три основных вида охоты на косулю европейскую: загоном, с вышки на вечернем и утреннем кормлении и летом – «на реву». И тут уже воля охотника – выбирать, что ему ближе. В этом отношении охота на косулю очень демократична: ­ хочешь пообщаться с людьми, пропустить рюмочку, поделиться радостью воспоминаний – будьте любезны, «в загон» осенью! Хотите интима – приезжайте летом, и «на реву» растворитесь в нашем многотравье. Самый замечательный случай, который произошёл со мной, был очень прост и в то же время элегантен. Если помнит уважаемый читатель, я охочусь по бекасу достаточно часто, при этом достаточно часто попадаю. В начале зимы снега не было. После охоты на зайца мы перекусывали в лесу по склону оврага. Тихо перебрасывались фразами. Лист был мёрзлым – шуршало за километр. Ружья были прислонены к дереву. Я услышал ритмичные звуки приближающегося зверя. Косуля на всех парах неслась ниже нас по склону. Я взял в проём, мало того, я даже успел наметить эту прореху между деревьями. Без поводки ударил, когда косуля только появилась. Косуля рухнула. Я сел, дожевал кусок колбасы, который так и остался у меня во рту, поздравил удивлённого друга и сына с полем. Это было очень эффектно.Кабан, или дикая свинья. Пожалуй, самый охотничий зверь у всех народов. Греческие фрески, а до этого – рисунки в пещерах, все эпосы коренных народов Европы связаны с этим великолепным животным. Если культура индейцев Северной Америки была связана с бизоном, зависела от него, существовала и развивалась благодаря ему, то кабан, или вепрь, занимает также очень значительное место в жизни народов от Скандинавии до Северной Африки и тропиков Индокитая. И если косуля берёт своей грацией, то кабан берёт своей мощью, силой. Кабан – это атлет, кабан – это культурист, причём культурист, который может пёрышком взмахнуть на любой тягун километра полтора. Красивейшее животное! Пластика движения кабана, когда он несётся по снежной равнине, выбивая глудки чернозёма, великолепна. Какая лёгкость! Какой напор! Какие возможности организма! Я преклоняюсь перед этим зверем. Очень поздно я оценил эстетику кабана. И вроде рисовал, занимался живописью, но как-то открылось поздно. Надо мной давлело общее представление о свинье как таковой. А может, мало было охот на него, у меня ведь не лайки, а пойнтера…Могучий кабан-секач – очень опасен. Преследуемый, он способен развернуться на девяносто градусов, встречая хищников или человека лицом к лицу, в ярости сам бросается в контратаку на вплотную наседающего на него медведя или тигра. Поддетого его клыком охотничьего пса или волка ждёт почти неминуемая гибель. Успешный выпад головой кабан завершает тем, что обрушивается всей массой на неудачливого хищника (слово «хищника» читай «охотника). Зная эту информацию даже понаслышке, кабан является архипривлекательным трофеем для настоящего охотника. Что как ни замирание сердца ­ самое «вкусное», что есть в наших охотах. В нашей лесостепи кабану раздолье: поля кукурузы, поля свёклы, жёлуди, камышовые поймы с кореньями аира, восемь месяцев тепла в году. Охота на кабана: с вышки на прикормочных площадках, на потравах, и традиционная загонная охота. Из всех загонных охот охота на кабана наиболее интересна. Скорость перемещения зверя по лесу до 40 км в час, пересечённая местность, неудобство стрельбы, в конце концов, потенциальная опасность этого зверя, делают эту охоту очень спортивной и волнующей, а значит, незабываемой. Недаром великий Рубенс, недаром великий Снейдерс посвящали ему целые батальные полотна! Кто как ни кабан сподвиг их на эти свершения!Я расскажу вам случай, произошедший со мной. Мой приятель Николай долго и методично рассказывал, что на границе Харьковской и Белгородской губерний, после того, как расформировали охотничьи хозяйства в 90-х, кабана – ну просто «море». И никто ещё этого не прочухал! И я дрогнул. Мы рванули в ближайшие выходные в село Ольховатку, в его родовое гнездо. При этом мы не исключали попутную охоту на зайца. На кабана мне никогда не везло – так получалось – или не на меня, или далеко… Поэтому ставку я делал исключительно на зайца. Но во втором стволе всё же присутствовал «товарищ Майер». До сих пор не могу забыть великолепного украинского села. Это была Диканька! И Вакула, и Оксана, и чёрт – они просто были где-то рядом. Село было занесено снегом. Дома стали ниже из-за снегопада. Село просто терялось в этом овражке. Никогда я не видел столько зайца! К вечеру у меня в патронташе не было ни одного «заячьего» патрона. Рюкзак был станковый, на литом алюминиевом каркасе. В нём было три зайца. День кончался. Скирд соломы, к которому я подходил, горел в заходящем солнце на глубоком синем фоне вечернего неба. Я был рад месту, но ружьё лежало на локте левой руки. Место перед скирдом было забористое. Одна пуля Майера в левом стволе и патрон с «пятёркой» в правом– всё, больше ничего нет, хоть шаром покати. Плечи – хоть отруби. Я подходил к длинному «фасаду» скирды соломы. Кабан возник в четырёх метрах и понёсся вдоль всего скирда! Я бил уже в полуугон. Как сейчас помню, не поспешил, с оттяжечкой ударил. Кабан прокатился по снегу ещё метров пять. Жар, сердце бьётся. Скинул рюкзак. И сразу я к нему не пошёл. Сейчас-то смешно, но я долго к нему присматривался с недоверием. Потом залез на скирду, увидел Колю, начал махать руками. Кричать особо не полагалось, но Коля меня увидел. Кабан был килограмм на семьдесят. Колину маму он не обрадовал – мясом был забит весь подпол. Но я и сейчас вижу этого кабана, как живого – даже какой-то синий на золотом фоне соломы. Матушка подала нам домашней водки на проросшей пшеничке. Люди добрые! Если бы сейчас все пили эту водку, у нас был бы демографический взрыв. Чудо, прелесть! И отрыгивалось пшеничкой. Помирать буду – не забуду!Олень благородный. Марал в Сибири, изюбрь на Дальнем Востоке, хангул в Средней Азии, вапити в Северной Америке – столько названий, но все они относятся к одному и тому же виду, благородному оленю. Это самый крупный и, пожалуй, самый красивый из настоящих оленей, что и получило отражение в его названии «благородный». Охота в нашей лесостепи на этого оленя осуществляется с вышек, «на реву» и, как попутная, охота «загоном». Самая интересная из них – охота «на реву». Самый напряженный период в жизни благородного оленя – осенний гон. Уже с конца августа-начала сентября отдельные самцы подают голос – начинается знаменитый маралий рёв. В середине сентября ревут уже многие самцы, причём подолгу. Их голоса слышны за несколько километров. Подходя с точки зрения эстетики, именно звуки гона заставят охотника почувствовать единение с природой. По большому счёту, все мы хотим впечатлений. И вот маралий гон, как ничто другое, подходит для охотника. Исконность звуков завораживает, как завораживает пение глухаря, гоготание гусей, свистящий полёт утиных крыльев на заре, только рёв оленя делает это всё в квадрате. Мало есть красивее звуков в природе. Если прибавить к этому ещё силу и величину «инструмента», то я думаю, что вам захочется всё это услышать!Хотел бы рассказать случай из моих оленьих охот. Было это в Яковлевском районе. От моего города буквально в 30 километрах. Было одна лицензия на оленя. Съехалось всё начальство. Оружие было великолепно. Оно рассматривалось, вызывало ревность. Многие вещи были просто, что называется, «недоступны по цене». Каждый надеялся отличиться. Охотовед на всякий случай пригласил двух местных, думал, не хватит в загон. Но людей было достаточно, и счастливцы заняли самые крайние номера. Поставили их, как догадался уважаемый читатель, для приличия, чтоб не обидеть. Лес длинной лентой тянулся, повторяя овраг. Загонщиков не слышно было около часа. Когда зазвучали первые «гоп-гоп», раздался один выстрел. И всё. Все вышли на опушку. На поле лежало два оленя. Почёсывая голову, несколько испуганно из-под кроличьей шапки на нас глядел «виновник торжества». Мы подвалили к нему. Он руками начал показывать, как сошлись олени, и откуда он стрелял. Это был один из тех двух местных. И как потешно было видеть боссов, вертящих в руках ТОЗ-63 с достаточно приличным «шатом». Печаль была всенародная. От него до оленя было при стрельбе метров 45. И когда вопрос с лицензией был решён, какая гордость засияла в глазах мужика. Лось – это самый крупный из оленей и самый высокий дикий зверь нашей фауны. Весят взрослые самцы от 400 до 600 кг, самки заметно меньше. Лось очень изменчив по размерам: самые мелкие звери живут в Приморье и в Европе, самые крупные – в Восточной Сибири. Охота на лося осуществляется «на вабу», в период в период гона.Были времена, когда лося в лесостепи было в до-статке… теперь меньше, разве что в «Белоречье»… Ноне будем о грустном: когда-то и тетерев был, а значитбыла лесом богаче лесостепь.Самая «правильная» охота на лося — это охота настон. Именно стон, а не рев издает самец лося в периодгона. Звук можно воспроизводить с той же берестянойтрубы, с которой охотятся на оленя, но прикрывая вы-ход рукой. Человек должен филигранно работать и гу-бами, и рукой, приоткрывающей выход. И если место,.время, ветер и погода выбраны правильно, Сохатыйможет заставить вас поволноваться, приближаясь, ноне сразу, к мнимому сопернику — вашей трубе.Самый запоминающийся случай был у меня в оченьветреный день. Я не припомню, чтобы так шуме-ло все вокруг. И не на опушке, а по полянам внутрилеса. Даже в низинах. Мелкий березняк просто гнулся.И тут нежданно-негаданно на фоне желтой как под-солнечник, травы возникли рога, ноги, спины… Всеэто заняло полполяны. На лося я охочусь мало — яшел по вальдшнепу, в стволах были, естественно, «9»и «7». Пружиня и оглядывась, все это легко покатилоот меня. Ах, какая красота! Чалые лоси с белым побо-ем. Не знаю я судьбу этих лосей, но так они и живут уменя в памяти. И снова попадая на эту поляну, я живопредставляю замысловатый узор лосинных ног, рогови поднятых голов на желтой траве.Другая охота на лося — это охота загоном. Пожа-луй, самая массовая охота в России. Редкий охотникв Московской, Тверской или Белгородской губерниине имел возможности поприсутствовать на этой охоте,если когда-либо имел такое желание.Одним словом, охота на копытных в «Белоречье»,действительно, может стать запоминающимся вели-колепным действом. Ведь вы будете присутствоватьна возвышенном представлении, на подмостках, гдедекорациями будут широколиственные дубравы сред-ней полосы России, а главными исполнителями ролей— грациозные животные в самые значительные пе-риоды их бытия. Эти охоты, действительно, позволя-ют выпить кубок охотничьей страсти до дна и сказатьпушкинское: «И я там был...»

[Vagrant252]

Охота с собакойВ каждой охоте есть своя преле сть. Испы -тав многие из них, мы находим свою, нам присущую.В ней мы ощущаем наибольшее слияние с жизнью. Иэта охота живет с нами до глубоких седин. И в концеостается лучшим, самым значимым делом, кое былов нашей жизни. Не потому ли на выставках собак вБелгороде ли, в Москве, в Тамбове, куда заносят нас«собачьи дела», я вижу убеленных сединой мужчин,стоящих в стороне, наблюдающих наши бушующиеярмарки с залихватскими криками, объятиями, похло-пыванием по плечам. Они с нами, только уже не шу-мят, они пьют этот воздух, воздух их молодости, ког-да проходили они в день километров тридцать, да непо полевым дорожкам, а по болотам, через овраги, попашенькам с вывернутыми глыбами мерзлого черно-зема. И все — для того момента, когда вдруг ниоткудаявится и замелькает заяц, и все замрет, а руки, глаза,голова начнут делать то, что нужно. И покатится русакчерез голову, а только тут ты начнешь вспоминать, каквсе это было. Как сдержал себя, как взял чуть выше,и только тогда нажал на курок. А сколько их уходило,по молодости, уходило бездарно — и зайцев, и уток,и бекасов, пока «зуб не появился». Пока в кулак себяне научился брать. И время подъема птицы начина-ешь как бы растягивать, успевая и вскинуть, и понятьупреждение; и при охоте на зверя учишься бить туда,где зверя еще нет, где только через мгновение он ока-жется. Владение ружьем — это для охоты важно, носколько отличных стрелков бросали охоту, не доживи до 30 лет, великолепных, ну просто изумительныхстрелков. Почему? Как? По каким причинам? А нет вдуше чего-то, не зацепила охота до глубины, до потро-хов. Не будет такой человек часами наблюдать бои ту-рухтанов весной, не будет изумляться расцветке щегла— нашей, пожалуй, самой русской певчей птице, илиполетом золотистой щурки в лазурном летнем небе.Молчит душа, не привязана, не тут ее пристанище. Нетаков наш молчаливый наблюдатель, стоящий рядом сшумной толпой «молодых и рьяных», серьезно и зоркоза всем наблюдающий. Для него это не баловство, непросто пикник на свежем воздухе, не просто выходнойденек, для него это — Пасха, встреча с братьями, еди-номышленниками по жизни. Грустно все кончается,но как понятны ему радости молодых. Для них жизньникогда не кончится, и правильно! Только тогда сча-стье наиболее полно. Пускай они не думают о груст-Охота с собаками164) ОХОТНИ ЧИЙ КОМПЛЕКС «БЕЛОРЕЧЬЕ» OHOTNICII KOMPLECS «BELORECIE»своих собак. Подходя к рингам легавых собак, вижу исвою стайку родных, дорогих мне людей. Мой ринг —это ринг собак породы пойнтер.Путь к породе у меня занял четверть века. Двадцатьпять лет жизни ушло на то, чтобы ясно почувствовать,что это — моя порода и моя охота до скончания лет.Только в 42 года у меня появился мой первый пойнтер.До этого были и гончие, и ягды, и лайки, и фокстерье-ры, и, наконец, ирландский сеттер. И только после это-го судьба свела меня с пойнтером. Я понял, что именнопойнтер, именно эта спортивная короткошерстная лега-вая даст мне то, чего мне так не хватало. Хотя у меня быласука ирландка, работающая уже по любой дичи — поперепелу, по бекасу, по вальдшнепу, — но была какая-тонеудовлетворенность, незаконченность, что называется«все было, но не по полной программе». Я чувствовал —не хватает страсти, экспрессии. И, наконец — пойнтер.Неутомимый в десятый день охоты, как в первый, вожак,нацеленный только на охоту. Мощный, высокопередый,с хорошо наполненной головой, с достаточной губой, нопри этом элегантный, под кожей видна каждая мышца ижилочка, степенный, способный постоять за себя средисвоих собратьев, страстный, пытающийся охватить всеполя на охоте. Пойнтер — визитная карточка англий-ского племенного собаководства, гордость заводчиковВеликобритании, шедевр, сравнимый по значимости срусской борзой, тоже национальной, но уже нашей по-родой. Данность! Как в песне — лишнего слова не выки-ном. Пускай они проживают жизнь под этим небом,наганивая гончих, натаскивая легавых, пускай жизньих будет полна событий, настоящей дружбы, вечернихкостров, пускай и они поблагодарят Бога за восторг иудивление устройством этого мира.Я тоже на выставке, узнаю старых знакомых, иногдас трудом, иногда сзади по силуэту. Появилось многоновых, незнакомых, молодых. «Здравствуй, племя,младое, незнакомое!». Я не буду знать, кто они, какиеохотники. Мне достаточно видеть их возле ринговCлева сверху: БелоречьеCapture in english to the 2 rowsCлева внизу: Родные местаCapture in english to the 2 rowsСверху: Стойка пойнтера. Класика жанраCapture in english to the 2 rows165) РАСТИТ ЕЛЬНЫЙ МИР RASTITELINII MIRнешь и не добавишь — все в нем, только не утрать, умейразличить добрых собак, не навреди, береги это чудо.Охоту с пойнтером сравнивают с балетом (и это не для«красного словца»), только балетом страстным, не отпу-скающим вас зрелищем. Пойнтер заставляет вас быть внапряжении, он не оставляет вас равнодушным, с ниму вас нет времени на любование пейзажем, он вовлекаетвас в свою страсть. Вы — это он. Любуясь его ходом, вынесетесь по изумрудным полям. От ваших ног взрыва-ются лужи. Это вы легко «съедаете» расстояния. Вам под-властно пересечь любые просторы. Пойнтер, и толькопойнтер! Только он дает ощущение полета. Бог увидел,насколько человек слаб, поэтому дал ему собаку. Лега-шатнику он дал пойнтера. Какие только нагрузки можетвынести это животное! Каким сильным он может быть— диву даешься! И это только половина чуда под назва-нием «пойнтер». Бог снабдил этот организм, уж точно,нечеловеческим чутьем. Чудо происходит вдвойне, когдаэто животное на всем ходу вдруг замрет, вытаращится водну точку, и «умрет» в стойке. Поют птицы, качаютсялистья, шумит трава, а посередь всего этого — мрамор-ная статуя животного изумительных форм, черного илибелого с красным, или белого с черным цветом. Он замер.Голова в небо. Ничто не говорит о том, что это живое су-щество. Такого не может быть? Бывает, и в день раз по со-рок. Увидев все его тщения, а потом это моление, будешьиз последних сил волочиться в другой конец поля, чтобыближе увидеть его глаз, воззрившийся в стерню, чтобы,дотронувшись до него, избавить его от этого страдания,и чтобы потом его уважать за ту страсть, которая живетв нем. И каждый раз, сколько бы лет мне ни было, серд-це мое забьется, и я с придыханием начинаю подходить.Вижу каждую жилочку от головы до хвоста, лапу, под-нятую, будто у пианиста — вот-вот ударит по клавишам.Нет, братцы мои, это зрелище только мертвого не тро-нет. А кого не тронет — пропащая он душа. И, наверное,грех на нем какой-то, что называется «чакры его закры-ты». Жаль мне его до слез.Я подхожу, легонько посылаю собаку, и изваяние,не опуская головы, плывет рывками по озимым. Одинрывок, еще, еще, еще… Поднимается птица. Собакавздрогнула, проводила взглядом. Ослабла. Спасиботебе, пес. Спасибо. На какие концерты мне ходить,если бы не ты? Где еще я бы испытал это? И опять за-пели птицы, зашумели поля, облака плывут по небу.Все это на время исчезло — были только собака и я.Проходят годы, и ничто не меняется. Ощущения неменяются — выше страсти нет (женщины — отдель-ная тема, это уже совсем другая история).Пойнтер не может быть нерабочим в руках охотника.Он может быть высокого разбора, как хорошее ружье,или нет. И тут уже интеллект охотника, его культура,его знание племенного дела — только они подскажут,какую собаку стоит держать всю жизнь. Но суть оста-ется та же: если сердце бьется, «зажигает» собачка плюсчутье — его Величество, моя собака! В это входит, какминимум, еще двадцать качеств пойнтера. Но это тон-кости, в которые я не буду вас посвящать, которыми яне хочу надоедать вам, уважаемые читатели.

[Vagrant252]

Моя охотаМихаил Александрович КоломыченкоБелгород, 2008Охота, охотник... Его охота... Что таится в словах этих? Надо ли объяснять это тем, кто не мыслит себя без горизонта, за которым, если пройти еще немного, обязательно будет такое место, от которого захватит дух, и как в юности сердце забьется от счастья бытия, вместе с травами, со всеми тварями божьими, с ветром, с небом, всегда разным, с землей, где ты родился.Моя охота зачалась в суходолах, вбиравших в себя множество овражков, балочек, отороченных непролазными посадками лоха серебристого, акацией или жиденькими тополями с каким-нибудь кустарником.Что за чудо эти балки, поросшие весной земляникой, чабрецом, душицей, так что ногу не высунешь, потом зверобоем, бессмертником и всем тем разнотравьем, по которому ступали ноги наших предков. Не тронутые заповедные кусочки Земли. Духмяные, прогретые солнцем, они втекают в обширные лога, одна из сторон, как правило, покрыта лесом – дуб, орешник. Если лог покрыт лесом с двух сторон, то обыкновенно по его дну найдешь воду – болотину с ваннами в грязи от боков кабана, а по закрайкам леса осенью обязательно найдешь кляксы вальдшнепа - северного гостя. Болотце превратится в ручей и уже в долине, на просторе между купами ив, заблестит речка. Скорее речушка, пускай это будет Короча, хотя их множество в моей лесостепи: Коренек, Везелка, Ворскла. Вяло они текут летом и только весной выходят на простор луга. Короча интересна своей широкой поймой, по краям которой идут самые большие тяжи леса. Это чистые дубравы, перемежающиеся с кварталами лещины, клена. Они и дают пристанище кабану, косуле европейской, оленю. На протяжении всего леса по краям дубрав расположены поля люцерны, пшеницы, кукурузы. Эти места, как никакие другие, напоминают охотничьи угодья Франции, Германии. Схожесть сейчас добавляет правильное и качественное ведение охотхозяйства «Междуречье».С рейсового автобуса можно увидеть пасущихся оленей, косуль. Европа! Идиллия для цивильного охотника. И мы вот-вот доживем до фетровых шляп, клетчатых пиджаков, альпийских гетр. Охота с вышек осенью и зимой, охота на трофейного козла косули, охота на реву, где собирается до 15 оленей кряду. Эти охоты позволяют испить просто густой настой из кубка охотничьей страсти. Впечатление действительно остается в чистом виде, не нарушенное долгими переходами и сопутствующими «тяготами и лишениями». Это как торжественное театральное действо. Вы становитесь участником самых важных событий в жизни животных – турнирные бои. Именно слово «торжественно» подходит к этим охотам, но продолжим путешествие по самым вкусным местам нашего края.Снова выйдем из леса, оглядим окрест и, если это будет зима, то в сумерках, при чистом звездном небе, находясь на взлобке, охотничий взгляд безошибочно узнает, угадает в дальней, как бы вьющейся точке, мышкующую лису. Сколько веков живет этот зверь бок о бок с нами, как великолепно он приспособился к этому соседству, мало того, как процветает этот вид, диву даешься, на охоте с гончими – это первый трофей.Поголовье собак породы русская гончая у нас одно из самых многочисленных в стране. Порой удивляешься – держат этих собак и те, кто пропадом пропадает весь сезон в полях и те, которые два раза в сезон выходят в поле, но собак этой породы держат. Это действительно наша национальная порода. И если русская псовая зиждется больше возле столиц, то в провинции правит бал русская гончая. Слава гончей! Слава лисе! Сколько страсти, сколько жадности вызывает этот зверь в душе охотника! Кто, как не он, из постороннего зрителя в одну охоту может сделать завзятого охотника. Кто, как не он, может заставить забиться сердце видавшего сотни охот пожилого человека.Пойма реки, камыши.… В них отъем с жиденькими вербами, гончие ревут, глаза всматриваются до слез, если лиса будет, то только в этом проеме, будет не долго, пройдет в секунду, иногда как из пращи, ружье на изготовку, сердце бьется – в ушах слышно. И она появилась… Рывками, прислушиваясь, по краешку, еще не выходя на чистое. Отвернулась. Ружье вскинуто. Удар. Осталась на месте. Господи, слава тебе! Вишневая, темная с черным брюхом, лапами, какая красавица, по крупу снежком посыпана. Поднимаю, нюхаю, и пахнет свежо зверем и снегом. Зима. Лежит красная лиса, крутятся красные от вечернего солнца собаки, камыш стал почти оранжевым. Господи, слава тебе!Для городского эта охота не доступна. Традиционно не держат у нас собак в городе этой породы, кроме самых истых, таких как Александр Кузнецов, рафинированный охотник, мастер, которого трофей интересует поскольку «конец – делу венец», но само дело – гон – он может слушать его часами, разбирая все тонкости и прелести, а «на номерах» стоит, как всегда, его друг Дядьков, который тоже не без сожаления прервет гон выстрелом после того, как русак выкатит почти к его ногам. Милые люди, именно вы не прерываете традиции, несете эту культуру. Любой народ красив именно таким, казалось бы, незначительным знанием, умением, в этом смысле – это умение наганивать гончих, знание повадок лисы, зайца, по большому счету, умение думать, как эти звери. Моменты перевоплощения здесь явно присутствуют. Это и есть часть охоты – почувствовать и себя частью природы. С.Т. Аксаков, описывая жизнь бекаса или гаршнепа, так знает их, что уже, кажется, точно ходил между болотных кочек вместе с ними. Николай Зворыкин, уникально описавший жизнь волка и имеющий на своем веку не один десяток этих хищников, наверняка сам думал как этот зверь, был в шкуре то переярка, то вожаком стаи. Какое же это удовольствие – походить волком по лесным мхам и лесным травам, поспать со своими собратьями под звездным небом.Волк в область заходит с Украины, на севере – с юга Курской области, охота имеет спорадический характер и производится избирательно – там, где хищники явно обосновались. Допускать этого, к сожалению, нельзя, а жалко. В Англии этого хищника нет 100 лет, в Европе последнее пристанище – Альпы, немного в Испании, а мы еще можем себе позволить, сидя ночью на краю села, ожидая рыжую, вдруг увидеть собаку. Да это же волк! И, как Коля Ростов, попросить господа, чтоб он вышел ближе к тебе и чтобы лисья нулевка достала серого. Почет и уважение было бы вам обеспечено на годы вперед, если утром селяне во дворе вашего дома трепали за ухо матерого.Но вернемся к лисе. Ее однозначно много, сезон охоты продлевается до конца февраля и тут – норные собаки. Кто-то скажет: «проза, никакой романтики». Но представь, уважаемый читатель, за окном тихо падает снег. Начался он еще ночью, спешить никуда не надо. Проверять норы с верным спутником Фоксом или ягдтерьером надо часов с 10. Снега много. В поле ни строчки. Подойдя к оврагу, я был «в мыле», спустился вниз и, пройдя чуть ли не по пояс в снегу километра два, отдышавшись, приблизился к норе. Со дна оврага подниматься не было сил. Нора была у верхней кромки оврага. Собака бросилась в нору. Времени занимать позицию просто не было да и не за чем - я был в маскхалате. Я просто стоял и ждал. Отнорков снизу видно не было, все белым бело. Я знал, что лиса может пойти буквально к моим ногам. В стволах была четверка и четыре ноля в контейнере – до норы было далеко. Возможности бить в высунувшуюся из норы лису у меня не было. Я рассчитал: или надо бить под ногами, или далеко. Первая лиса потекла вверх быстро, как будто не было рыхлого глубокого снега. У меня было время для прицеливания. Возле самого края, секунда – и она исчезнет, я ударил нолями. Всё – лисы нет. Собаки тоже. Жду. Сердце стучит: попал? Нет? Лис крупный, неужели ушел? Не может быть – время для прицеливания было. Собака в норе. Надо стоять, не дергаться. Февраль. Лис в норе – по две, по три. Свадьбы. Как из рогатки камень, вниз, ко мне под ноги, не касаясь земли, летит лисичка, в двух метрах проскочив мимо меня, летит на противоположный норе склон. Бью. Так же, в самый последний миг, на наддуве. Виден один зад с хвостом. Одежда не позволяет прицелиться быстро, всё, как в замедленной съемке, миг – и только белый наддув снега. Ан нет! Выстрел. И тишина. Цыган выскочил по следу второй так же мимо меня. И опять тихо. С какого то рожна надел ватные штаны, они намокли и замерзли. Ноги перемещаются с невероятными усилиями. Пру за собакой. Выползаю из оврага – ни собаки, ни лисы. Иду по следу. Кровь. Возня. Слава богу! Еще не вижу, но уже знаю – одна готова. Собака лает, терзает. Подбадривая издалека, хвалю. Надо опять в овраг за первой. Уже ничего не хочу. Вечер. Обдирать некогда, кладу в рюкзак. Лисичка аккуратная, яркая, мех ровный. Скатываю в овраг и на четвереньках выхожу на след первой лисицы. Кажется, собака уже не рада прыгать, как кенгуру, из этого снега. Вторая лежала сразу над срезом, напротив норы. До трассы надо было еще идти 4 км, и была она опять же на противоположной стороне оврага. Ночью меня подобрал на трассе божественной души водитель КамАЗа. Из-за мерзлых ватных штанов я не мог сам к нему забраться. Вид был достаточно беспомощный. Кое-как я втащил себя, собаку, рюкзак с двумя лисами и ружьё. Тепло и запах солярки показались мне елеем. Глядя на своего спасителя, я видел некоторое свечение у него в области стриженой макушки.Надо ли говорить, что такие охоты не забываются, хотя они похожи зачастую на военные действия. Зато на следующий день (только к вечеру!) я, размяв тушки этих лисиц, снял шкурки и с удовольствием разобрал причины, столь для них губительные.Нет, господа! И в этой охоте достаточно поэтики, правда, несколько героической.Заяц русак. Зверь. Неохотник скажет: Какой зверь? Что вы мелете? Зайчик? Нет, дорогие мои, – это зверь, настоящий, сильный, умный, красивый. Стоит рассмотреть заднюю ногу крупного русака, мощные мяса, сухожилия-тетива, расставленные пальцы с когтями. Ох, как бы я не хотел, чтобы подраненный русак, не правильно взятый за перед, сделал толчок такой лапой. Нет, друзья мои, это зверь. На красоту рубашки мало кто обращает внимание, но я попрошу вас, добудете русака в декабре уже по морозцам, разложите его на белом снегу или на соломе, растяните его во всю длину. Душа у зайца, как дорогая рысь, расписная голова, золотые волосы по черной спине, белоснежный подбой, венчает это все изящный хвост, а голову – великолепные уши, это целое архитектурное сооружение, куда там Гауди. Охота на русака не бывает скучной. Есть в этом зверь такая охотничья манкость, манкость такой силы, что не может не забрать. И самотопом, и с гончими. А после порошки! Мать родная!! Утро. Будильник прозвонил в 7 утра. Снег начался еще в полночь, сейчас уже чуть плывут снежинки. Через час пересекаю первый малик, заяц с жиров уходит в посадку, вижу еще один след, но с первого не схожу и целенаправленно иду рядом – только бы не лег в посадке – уйдет и не увидишь. Только до теплой лежки дотронешься рукой. Так и случилось. Заяц сделал скидку и ушел в непролазные кусты головки оврага. Я уже знал, что видит меня, слышит и уже наготове или, хуже того, уже не торопясь, улепетывает от греха подальше. Обошел весь околоток, снег свежий, нетронутый. Все видно издалека. И вот он – выходной след с резко очерченными комьями снега. Они только что легли. Заяц спокойно уходил в долину реки. Молю бога, чтоб не залег в следующей посадке. Переходит посадку и дует в болото. Странно, пройти его он не сможет, речка пересекает всю болотину, вода еще не замерзла. Где ляжет? В болоте мокро – не может лечь, просто негде. Чепуха какая-то. Но след прямиком идет по мокрым болотным кочкам. По-над краем делает скидку. Всё. Сейчас ляжет. Погода мокрая. Ляжет. Уже лег? Может опять смотрит на тебя? Нет. Проходит своим ходом. Опять скидка. Сердце стучит. Парадоксально, но он пошел в болото. Дальше – еще глубже. И я знаю, что если он поднимется, то поднимется в ближайшие 5 секунд – ведь я оглядел кромку болота – выходного следа не было. Он в болоте, время опять растягивается, сердце стучит, глаза всматриваются в каждую кочку. Вот он! Я вижу начало движения. Это самая главная гарантия, что заяц будет твой. Не прозевать. Успеть вскинуть. Нужно время или заяц отрастет в секунду и будет поздно. Пах! Через голову. Лежит. И кажется просто: шел по следу, заяц выскочил, ну и добыл, но это был, пожалуй, самый легкий случай. Нюансов, которых может преподнести при охоте этот зверь, великое множество и именно за это его почитают охотники. Кулинарную ценность этого животного я опускаю. Для меня этот вопрос решен давно: рагу из зайца – самоценность. И все. И достаточно. Теперь можно и на небо посмотреть, и мерзлую вешенку пособирать и синицам-ополовникам удивиться. На душе радость, легкость. День сорван. Отличный день.

[Vagrant252]

ПЕРЕПЕЛ

Но не только болото, луг, река – арена охоты «по перу». Есть птица, которая заставляет охотника держаться мест сухих, а в обеденный августовский пал – просто экстремальных. Стерня ячменя, пшеницы, кровяные были гречихи, шапки подсолнуха ¬– всё залито разгулявшимся августовским солнцем, да так, что глазу больно. А ведь утро было холодное! И никак не верится, что утром, охотясь на бекаса и ввалившись в ручей, мой товарищ своими зубами напомнил, что осень не за горами. Но уже в десять, выйдя на просторы полей, мы понимаем, что день будет – пепел.

Собакам работать два часа, от силы, работать по птице, вес которой вряд ли превосходит вес бекаса, скромную пером, под стать стерне, уже сухим травам, колосьям проса, кое-где оставшимся нескошенными по закрайкам полей.

Птица эта ещё до 30-х годов прошлого века была известна каждому, будь то Москва или какой-нибудь провинциальный городок, на улицах Замоскворечья или какой-нибудь глухой деревеньки. Держали люди эту птицу в клетке, и не для диетических яиц, каковые сегодня и напоминают горожанину, что есть такая птица, а для песни, точнее – для перепелиного знаменитого боя. Кому из охотников не известен клич этой чудесной птицы, которым она возвещает о приходе настоящего тепла, о том, что: «Всё люди! Кончился холод! Будет голубое небо, буйство трав, крики детей возле реки». Именно для того, чтобы ассоциативно всё это переживать снова и снова, перепел был в очень многих домах, на улицах, во дворах. В жилых помещениях мало кто отваживался держать птицу. Если в полях «бьющего» перепела слышно за 3 километра, то в доме после одного «удара» этой птицы «мёртвый проснётся». Странно он звучал в окружении домов, улиц с гремящими повозками, но люди, работая, знали, что придёт время, и глаза увидят просторы полей, многоцветье трав. Раскушали перепелиный бой и в Китае, и в Японии, таджики, киргизы – каждый народ имел свои манки для ловли самых рьяных и голосистых петушков. Больших денег стоил перепел, издававший не только яркий «бьющий» звук, но и делавший это раз по двенадцать кряду. Перепел или жаворонок полевой, коего так любили русские люди и содержали в клетках, в длинную зиму мог вернуть человеку лето, до которого ещё было месяцев шесть.

Ловили перепела на манок. Делали его своеобычно – из абсолютно разных материалов.В ход мог идти -хвост коровы или трубчатые кости птиц. После войны в Белгороде были замечательные манки из противогазных немецких трубок. Объединять их должно одно – звук должен походить на нежный призыв самочки.

Вначале охотник долго ходил, иногда ночевал в угодьях, выбирая перепела. О хорошей птице уже шла слава, и были случаи, когда на одного перепела охотилось несколько человек. По слухам выезжали в самые дальние районы губернии, чтобы словить именно «князя», т.е. знатную птицу с очень непохожей и сильной песней. Перепела ловили, вспугивая, когда он заходил под сеть, после чего он взлетал и запутывался . А до этого часами лежали рядом и манили в манок, подражая голосу самки.

Многие птицы любимы своей неподражаемой манкостью, и перепел, в жизни охотника занимает своё почётное место. И тем приятнее, уже в XXI веке, поддержать традицию, не забыть эту птицу, оказать ей уважение. Да-да, читатель, уважение, и поохотиться на неё! Охотой правильной, с остепенёнными пойнтерами, не нарушая норм и выбирая птиц только зрелых.

«Под собакой» перепел затаивается основательно. Пахнет сильно. Свойство этой охоты – надёжная уверенная работа собаки. Очень картинные стойки, такого количества и разнообразия которых редко увидишь на других охотах. Всё наслаждение этой охотой кроется именно в восторге от красоты работ вашей собаки. Она вся на виду, освещена солнцем. Голубые тени рельефно показывают вам каждую жилочку вашего пойнтера. Стоек много- вна любой вкус. И как на какой-то иллюзион все мы подходим к очередной работе и молча наслаждаемся ,не спеша посылать собаку. «Продлись-продлись очарованье!» Перепел взлетел с негромким причитанием. Как правило, полёт прямолинейный. Стрельба по нему достаточно скучна, но всегда весело срезать уже жирного мощного самца во всей красе его спелости. Собака на месте. Даёшь команду «Лежать!». Идёшь за птицей. Упала вот, возле этого василька. Нет! Ну, нет! Ерошу солому (она лентой растянулась на всё поле). Без собаки я бы просто ушёл, не солоно хлебавши. Но мой саврас уже воззрился и ждёт команды. Кто как не он знает, что у меня с носом не всё в порядке. Даю команду. Тут Дон сходу упирается в след, пролетев метров двадцать, делает стойку, только уже с опущенной головой и возрившись в одну точку. Подхожу и уже по взгляду засовываю руку в копёночку. Через секунду у меня в руке крупный самец, бежевый красавец, с графикой фазаньих. Перепел. Тяжеленький, хотя умещающийся на ладони. Читаю в глазах у спутников такой же пристальный интерес. Мы – одна кампания. Они меня понимают. Ах, как было бы скучно без них! Кто, как не они, поняли, каким богатством обладаю я, имея Дона. Сколько счастья и радости может дать эта животина, выведенная 5 или 6 столетий назад сначала в Испании и доведённая до совершенства в Англии. И теперь дающая радость через полтысячелетия нам, славянам.

Культураохоты! Блажен,кого она коснулась.

[Vagrant252]

СЕРАЯ КУРОПАТКА

Поздняя осень. Ноябрь. Мы переходим из отъёма в отъём. И по краям курских дубнячков, в кустах тёрна, надеемся ещё раз увидеть работу собак по вальдшнепу. Как забирает эта птица! Глаза снова и снова хотят видеть белый мрамор наших пойнтеров через голубое марево мокрых веток тёрна с редкой монетой медного листа. Впереди развалился широченный лог с входящими в него рукавами пологих балок. По дну ручей образовал болото, лентой уходящее пока видит глаз. Всё это жёлтое, соломенное, окружено изумрудом озимых. Последнее, что напоминает о лете.

Ветер на нас. На границе оврага и озимых Дон заволновался. Работа следовая, суетная - скучная. Стойка. Смотрит на лог. Поспешаем. Опередившая нас молодая сука Вадима стала, но тут же сунулась в куст пижмы. И звук - как будто кто приблизил и сразу удалил тусуемую колоду новых карт или пролистал том, быстро и нервно ища нужную страницу. Быстрое и упругое «листание» крыльев этих птиц бередит душу охотника. Даже когда поднимается одна птица, звук густой и не теряющий своего бодрящего свойства. Приятный и волнующий! Взлёт каждой птицы в памяти охотника на своём месте: нежный вспорх с причитанием - перепела, бекаса - с причмоком вытаскивания сапога из засосавшей его грязи, всплеск-подъём с последним ударом крыла об воду - кряквы… И конечно, шумный лепет новых карточных колод-крыльев этой чудесной птицы! Стая серых куропаток ушла метров за триста и затерялась в умбрах овражистых наших мест. Всё. Это начало охоты, правильной, моей охоты…

Вся птица спелая, через два-три подъёма она разобьётся по всей этой долине, и искать её по одиночке будет крайне интересно. Двадцать пять голов уже взрослых птиц с выработанной тактикой затаивания. Они все могли сесть в одном месте. Могли разбиться на мелкие группы и рассыпаться по болоту внизу дола, выбрав места самые недоступные. А может, перевалив через горизонт, резко повернули и оказались опять на закрайках озими, в местах чистых и открытых. После каждого подъёма птица может оказаться в местах самых разных. Одно дело - найти стаю, другое - разбив её двумя-тремя подъёмами, продолжать охоту. Серая куропатка - это всегда пробный оселок для подружейных собак.

Спускаемся в дол. Ксола, собака товарища - дочка моего Дона - молодая, лёгкая, как пёрышко, ревнивица, напирает, когда работает в паре с отцом, пытается всё взять сама. Сделав стойку, может двинутся к птицам. Я жестами ставлю Вадиму на вид: «Следи за собакой. Наказывай в момент схода со стойки. Стурить куропаток не позволю! Лучше возьми на корду». Птица дорогая. Охота ансамблевая. Я беспокоюсь за эту приму.

Дон пролетел овраг, выскочил на другую сторону, поднял нос в небо и уже осторожно, будто боясь наколоть ногу, пошёл к кусту шиповника. Это они! И место - на перепутье. Знаковое для них. Уверен, они не первый раз сюда слетали. Есть этакие перевалочные базы и понятие «птичий консерватизм». Своего рода места сбора. Эта привычка осталась у стаи, когда птицы ещё были молодыми. Собиралась стая легче. После опасности все безошибочно летели к этим кустам, где находили своих соплеменников, под беспокойное чвирканье старых.

Ксола подбежала к Дону и, зачарованная, стала, как может стоять собака только по куропатке. Самозабвенно! Стая здесь. Я показываю Вадиму: подвяжи собаку! Щелчок карабина корды. Поднимается стая. Я криком кладу Дона, чтобы он не смущал молодую. Четыре птицы лежат на дне оврага. Ни одного выстрела в никуда. Поднялось пятнадцать. Птиц пять у нас под ногами - я знаю это точно. Спускаюсь. И они, из под самых моих ног, вертолётами, шумно уходят в небо. Успеваю выбить еще одну куропатку, увидеть краем глаза, что Дон и Ксола лежат и, оглянувшись, пытаюсь заметить места посадки птиц. Всё! Охота состоялась. Общее благоденствие. Все наши действия были чёткими и совместными. Я не стал рисковать, набрасывая Дона на всех затаившихся птиц. Проиграв в зрелищности, мы дали великолепный урок Ксоле. «Чего же боле, господа?».

Но весь интерес только начался – стая разбита. Ведь последние птицы поднимались по одной. Их преследуют, и они будут забиваться в самые крепкие места, тем больше, если это одиночные птицы. Поднять таких птиц можно только после стойки. Если собаки посредственные, эту стаю нам не увидать. И не проверить в этих условиях Дона и его дочку – непростительно! Это должностное преступление! На это у нас никто и никогда не пойдёт! Одно дело вальдшнеп, находивший с утра по терновым краям, другое дело - необозримый лог, в который неизвестно где рассыпался десяток бегущих, если надо таящихся, куропаток. Мало того, прима Ксола – сегодня её первый выход на курских подмостках и очень сложная новая партия. По перепелу, вальдшнепу она уже давала фору Дону. Чутьё и поставленный челнок, вместе – это аргумент! Но сегодня расчёт на Дона. У него, скажем мягко, «широкий поиск». В своём кругу мы зовём Дона «дальнобойщик». Уходит далеко, особенно в угодьях бедных. Сколько нервов это стоит, когда нужна работа деликатная! Но в этом случае Дон – то, что надо! Опыт и самостоятельность. Оставить стаю за спиной? С ним? Вряд ли. Видимость прекрасная! Я вижу Дона иногда в километре от меня! Забыть, сколько птиц ушло и вновь не вкусить куриный аромат – это не про мою собаку! Ксола ищет правильно. На ровных места – челнок. Дон проходит серединой склонов, выходит на посадку, при этом заглядывает в самые удобные для остановки птиц куртинки дурнишника, лопуха. Всегда я с интересом наблюдаю за этим, казалось бы, броуновским движением. Дон озадачен, он разгадывает этот ребус из кустов, балок, впадин, считывая при этом все запахи. Я люблю и прощаю его отрешенность за уверенность – он их найдёт.

В самом дальнем закоулке овражка Дон скрылся с глаз и не вышел. Не увидев его ещё минуту, я крикнул Вадиму: «Нашёл! Подводи свою!». Мы подходим к кромке оврага. За ней – величественная картина: Дон, с высоко поднятой головой, инородный в своей недвижимости, среди кланяющихся трав. Он нашёл, дождался, не стронувшись, не шелохнувшись… Сколько бы не шли к нему - всегда бережёт птицу! (А если и взлетит какая – всё от нервов и у них, дорогой и уважаемый читатель мой).

Стреляет Вадим. Я слежу за Ксолой – стоит, как вкопанная! Ягдташ Вадима принял в своё лоно двух птиц. Я успокаиваю, оглаживая молодую. Приходит в ум собачка!!

А Дон молотит и молотит! Сколько ж в тебе здоровья, мальчик мой! Исчез. Минут пять мы рыскали глазами по холмам. Он на стойке, знаю. Знаю, что не уйдёт и не сойдёт. Душа не на месте. Птица под ним. Он сделал свою работу. Увидел белую точку, не в балках, где он мелькнул крайний раз, а на поле, на зеленях. Как он вышел на них? Как он оказался там? И всё же нашёл! Непонятно. Мистерия. Птицы были далеко за ветром. Есть у собак особая одарённость, у кого по бекасу, по вальдшнепу, по коростелю… Дон обладает «зубом», особенным зубом на куропаток.

Вадим – давний товарищ мой, спутник странствий дальних, ученик одарённый и одаренный моим, алиментным щенком – ломит во весь дух с уже подвязанной Ксолой. Подвязал, управился. Молодец! Выскочили в поле. Уже возле Дона. Ксола секундирует недвижимо, даже не мечтая сойти! Вадим посылает. Вскидывается. Выстрел. Собаки лежат! Чинно и спокойно. Ай, как хорошо! И тут мой саврас делает петельку по полю и на всех парах мимо Вадима, Ксолы, по прямой – ко мне. Всё это время он знал, где я. Опять мистика. Минут через пять его морда с куропаткой высунулась на моей стороне лога. Он знает – я такие слова выдумаю, для его уха приятственные, сожму его щёки и поцелую в чёрный, как сапог пятак… Подходя, Вадим уже застанет нас в вихре какой-нибудь охотничьей кукарачи. Она посвящена Ксоле – сегодня родился благонравный степенный пойнтер!

Под одинокой грушей пьём чай – место уже наших сборов. Ворошу оперенье птиц. Они похожи на русских матрёшек – всё у них литое. Но расписаны они в каком-то восточном колорите: основной фон верха – серо-голубой, на белом животе лежит подкова цвета конского каштана, абрикосовое горло, огненно-рыжее подхвостье. Ещё немного, и эта птица будет просто неприлично ярко одета для наших «левитанистых» серых мест. Ладная птица, аккуратная. И если засунуть нос в оперение, пахнет курицей. Милейшая птица! Всё-таки наша.

Серая куропатка – один из символов аристократической европейской охоты. Ни одна из охотничьих кухонь мира не обходится без неё. Я думаю, если бы собрать гору из куропаток, которых съели все Людовики, Ричарды, Медичи и их свиты… Будьте уверены –шляпа будет на затылке. Ни один мало-мальски известный охотничий натюрморт не обходился без серой куропатки. Мало, кто из великих авторов состоялся без этой натурщицы. Картины Фейта, Снейдерса, Рубенса, сотен других мастеров, всегда были рады принять в пространство своих шедевров серую куропатку. И будет рядом с ней фазан, павлин – она не уйдёт на второй план, своей охотничьей статью заявит о себе и вызовет интерес даже у неохотника.

Живой человек поймёт, что это – диковинно скроенное создание творца.

[Vagrant252]

Мой глухарь

«НИЧТО В ОБИТЕЛИ МОЕЙ НЕ КАНУЛО В ЛЕТА» Февраль на исходе, но зима не отпускает. Помучить надо ей уставшую от холодов, наскучавшуюся по лёгким и ярким одеждам землю. Напоследочек – злясь, выказывает себя утренним постылым морозом, откладывает зима праздник. Но ожидание грядущей радости имеет свою цену. Лучшие мечты, грёзы томят охотника, именно в конце февраля, волнуют как юношу перед свиданьем. У кого, как не у него, возникнет образ первого пролеска, мать-и-мачехи, стайки красных клопов-солдатиков на прогретой замшелости забора. Кто, как не он, вспомнит как тепло руке лежать на муравейнике и как она шибанёт муравьиным духом- только поднеси ладонь к лицу. Вереницы картин, дорогих с детства, явятся нашему брату со всей осязаемостью. У меня начал «ходить» мой глухарь. И чтобы я не делал, куда бы не шёл, тот глухарь с семидесятых возникает в апрельском утреннем тумане - терпком от лопнувшей в нём осиновой почки. Он плывёт, замирает, снова плывёт по громадной, одиноко уцелевшей пластине снега, на поляне. С опущенным балахоном крыльев, не меняя настороженно гордый постав шеи. Щёлкает. Щелчок густой – звук, как с колодца. Редко щелкает, осторожничает, и никак нельзя показать ему это, уронить позу. Он один. Скорее молодой. Так и остался на месте начала игрищ- не уследил что свадьба ушла на мох. Стесняясь своей страсти, но не роняя её, исполняет свой долг. Часовой любви. Какой трогательный, этот мой глухарь, ещё не знающий всей своей песни.

Как сложилась твоя жизнь, глухарь? Много воды утекло в речке Локне после той нашей встречи. Не попал ли ты в лапы филина – я спугивал их весной возле твоих токов. А может, зимой под шум ветра напал на тебя куний кот, и ты спросонок так и не успел сбить его щетиной лапника. Твои тока далеко от человека и вряд ли под твою, уже полную песню, тот шёл к тебе - слишком в потаённых местах живёшь ты, глухарь. Может, и дожил ты до старости, добрал мощи, опыта, каждую весну отвоёвывая подруг. Не твою ли драку я слушал, глухарь, за ширмой молодых сосен уже через год? Тяжесть подъёма ваших тел, шумное буцанье зобов. Не ты ли тогда прижал соперника к земле и тот только изредка мог бить крылом? Тогда, глухарь, нас разделяли только те жиденькие сосенки. Если б ты видел, как вытянув шеи, беспрерывно квохча, выкатились, не чуя ног, по моховым кочкам, на мою сторону две тревожные копылухи. Где осталась куриная собирательская натура этих рыжих изящных созданий? Как они любили тебя, глухарь! И ты любил их. Твоя грудь отливала сталью, ты знал все места поединков и, начиная ещё по метелям, и до самого тепла твой льющийся скрежет был первой утренней хвалой весне, он волнами приходил ко мне, часто ещё ночью, ещё при всех звёздах… Плакал я, глухарь, - так была вновь полна чаша…

Коломыченко М. А.

2010

[Vagrant252]

НОРНАЯ ОХОТА

Нельзя, не положено находиться собаке в церкви. Я уже не помню, кто мне об этом сказал. И как-то зацепило Я начал перебирать заповеди, какие помнились: «не создай кумира», «не молись идолу»? Подумалось: наверное, поэтому. В большей степени мы очеловечиваем собаку, наделяем её умом, душой, какими-то высшими качествами. Насколько сложно нам бывает понять её разум, когда она чувствует хозяина, только сошедшего с троллейбуса и идущего к своему многоквартирному панельному дому. И нет разницы – будь это благородная борзая аристократических кровей, той-терьер, дворняга. Каждая из них – мир. Слишком растворяется иногда человек в нём. Может, поэтому? Скорее, поэтому. Дела духовные, человеческие нельзя мешать с непознанными, вне всякого сомнения, существующими, связями, человека и животного?

Есть определенные законы появления новых пород собак в разных местах. В столицах, в провинциях эти законы тоже разнятся. Бум норной охоты на юге России пришелся на начало восьмидесятых. В семидесятых об этой охоте знали по книгам. Достать щенка гладкого или жёсткого фокса было крайне трудно. На выставках были одни гончие. Немного лаек. Но тут сработал очень четкий коммерческий механизм. Выделанная шкурка лисы стоила 120-150 рублей. Мех зверя был в ходу. За двух добытых лисиц мы могли позволить себе съездить в Азербайджан, в Карелию, в Архангельскую губернию – это решало все финансовые вопросы для наших экспедиций. И забурлили ринги – таксы, фоксы, вельши, ягды. Заголосили выставки. Да, это был Ренессанс! Ренессанс, расцвет охоты на лису с норными собаками. Появились искусственные норы. Сонм людей разных, зачастую просто толпящихся, возле коммерческого интереса. И появлялись в области профессиональные промысловые охотники, экипированные на все случаи жизни. На вокзалах возле поездов угадывались их силуэты с исполинскими баулами. Заглянув в их чело, диву можно было даться. В их чреве – всего было – от капкана до каких-то сантехнических тросов. Я уж не говорю о каких-то специальных, сделанных на заводе по заказу, сверхлёгких лопатах. Собаку, а то и две, охотник тоже нёс в этом рюкзаке, сохраняя её силы. Я несколько с сарказмом относился к этой военной фортификации, и всё же некоторые из них брали до 50-60 лисиц в сезон. У одного моего знакомого военного, уже в отставке, была карта области на полстены с отмеченными на ней норами, барсучьими городками – вот это был подход!– и наклоняться над ней было непозволительной бестактностью. Количество добытого зверя лисиц особо не рекламировалось. Шкурки добытых лисиц положено было сдавать, и кое-что действительно сдавалось.

У меня была эстонская гончая. Тоже редчайшая по тем временам порода для области. Казалось бы, маленькая компактная гончая решала все проблемы для городского охотника. Но не тут-то было! Коммерческий рычаг и тут сработал, только как-то «обухом»: Долохов – заводчик – начал подмешивать к своим эстонкам рябых. Селекционер!!! Узнал я об этом аж на киевской выставке, много позже. И вместо компактной эстонки у меня получилась узурпировано мощная, рослая, абсолютно пегая сука в кобелиных ладах. И пришлось поменять её на первую свою норную собаку. Дед Кадыков по своим старым связям через лётчиков-однокашников послевоенных выпусков привёз из Литвы первых достойных – породных, с документами – двух сук. До них на ринге был один ягд – крипторг. И Сергеич, кинолог, ставил его на стол и рисовал нам картины чешских, немецких охот. Что там говорить! Ягд был вожделенным для каждого охотника! Я помню, как сейчас, эту собаку. Это был малюсенький заквадраченный кобелёк. Глазу зацепиться не за что. Что он был за полевик? Одному хозяину было известно. Мне же достался гладкий кобелёк от кадыковской суки великолепных линий, с прекрасной сбалансированной психикой. Это потом уже начали выращивать «чертей»! А это была собака которыми действительно пользовались и пользуются егеря на Неметчине. Домашнюю дрессуру он прошёл, как все мои собаки, полностью: «Рядом!», «Лежать!», «Ко мне!», подача с воды – всё, как «Отче наш». Детям – первый друг! Любимец двора. Даже в период течек чтил дом, с глаз не сходил. Не бедокур, игруля, весельчак! Пришёлся кобелёк ко двору! С марта по ноябрь – подача всей битой птицы, добор зайца, гуся… Экстерьер – «отлично». По лисице – второй диплом, работал аккуратно. Шил я его раз. Одарённая охотничья собака! Вечная тема. Камень преткновения. Мечта –обрести её и… не потерять. По-разному ложится карта. Бывает, появится у молодого охотника такой бриллиант, и охотится малый, и цены-то ему не знает, и думает, что так и положено. Сравнивать ему не с чем… Повезло человеку и, дай ему Бог ещё и детям показать охоту с этой собакой. Да, знаете, други мои, не часто так выходит.

И кто терял, знает, как сиротеет охота, на разное время превращая хозяина той драгоценной собаки просто в человека с ружьём. Ушла охота, красота, весь смысл! Ах, если бы он знал! Как тяжко оказаться одному, обводя окрест, и не услыхать, не увидать, как по закраичку мелькнёт его любимец, его главный устроитель охот, устроитель праздника души его…

И вспомнился один декабрьский день с восьмидесятых… Зима долго не начиналась. До Нового года оставалось дней двадцать, а снег ни разу не лёг на землю. Неделю моросил дождь. Сыро, мокро, холодно… Погода для норной охоты – чудо! Редко я мог усидеть дома, когда за шиворот лисицы сыпал дождь. Охотник, уже видевший, как с лёгким шумком явится рыжая, вновь и вновь желал повторения, всегда внезапного, неожиданного возникновения этого исконного охотничьего зверя. Подходил к окну, волновался, прикидывал – управится ли он доскочить до своей заветной «трёхходовочки», уже истоптанной, вычищенной зверем. И тропиночки к ней примяты, и чесночный дух стоит. Всё примечено, и всё тревожит, не даёт покоя. Еще мокрый снег лепить начал! Лиса в норе! А тут работа навалилась! Мука для охотника! И опять в глазах легко утекающая огненная лента зверя – по любым буеракам, как легко, как быстро съедающая время у стрелка! И какое это удовольствие – остановить её, рачито отпустив заранее, зная, где ударить, свернуть и красным цветком уложить на угрюмый мокрый склон моей лесостепи.

Каждая нора имеет свою историю охот, свою индивидуальность, свой характер. Буерачные наши места добавляют столько красок в это. В каких только местах лиса не выдумывает делать норы: на взлобке оврага, на склоне, почти на самом дне. Сам овраг может быть настолько узким и глубоким, что походит на каньон, или же это пологая складка земли, приметная только с 20 шагов. Нора может появиться за один месяц на ровном пшеничном, кукурузном поле. Она может быть в лесу между корней дуба. Может быть на закрайках леса, в подросте, или в непролазных дебрях терновника, всегда окаймляющих наши лесные околоточки. В конце концов, лиса может занять нору барсука, поселиться в трубах разных назначений. Сотни оттенков добавляет это в охоту на красного зверя. Лесостепь с её рельефом – дивная палитра для смешивания этих красок. Сколько разочарований рушится на охотника, если не продумал, не рассчитал, не подошёл творчески к Её Преподобию – Норе… И тут только опыт, дни, когда сгребалась с головы шапка и ударялась сгоряча об землю по причине, что рыжая предприняла такой ход, который и предполагать-то до охоты было невозможно. Разные это случаи: или она выскакивала из отнорка, на который охотник и глазом не вёл, настолько он был убог и невзрачен, завален снегом, закрыт травой. Или она, перевалив первый бруствер, резко поворачивая вбок, уходила, только изредка показывая кромку спины. И корит себя, и горюет охотник. Не единожды назовёт себя отъявленным чудаком – встань чуть выше,– и лиса была б твоя! Ничем не застило бы её! Или подшумел. Того хуже – показал себя зверю – и тот опять ушёл в нору, а нора та, как у чёрта хата – на половину холма – жди охотник! И всё одно к одному – вечереет, мороз, ветер. Молит норник – только б собака вышла. Благо им двоим, если уже в полной темноте будут брести они к станции, по дну оврага прячась от леденящего ветра, проклиная всё на свете. А придут домой, отлежатся и ждут выходного как манны небесной.

Да разве ж могли мы с ним усидеть в тот день, не проверив мою заветную, когда цинковый подоконник начал звенеть от капель дождя еще в 6 утра?! Вот только недобрый дёрнул меня тогда зайти, попутно, к одной, почти забытой одноходовке, времени казалось – вагон. Нора была – ничего доброго о ней не скажешь… Выход был еле заметен в бурой, почти чёрной траве. Лиса была там – Цыган сразу пошёл. Как сейчас помню, полез боком. Только боком и мог пролезть. Нора меловая. Я ещё помню, что за ним посыпался мел, вкрапленный в зыбкий грунт, он даже бусами висел на корешках растений. Как-то нехорошо мне стало от этих меловых манист. Ёкнуло сердечко… Уже через полчаса моя спина и всё остальное смотрели в небо, голова, как понимает Читатель, была засунута в нору. Я слышал звуки. Подземный лай где-то метра через два от входа, норники знают, полностью деформируется, превращается то в постукивание, то в кряхтение… И не каждый имеет талант слышать его, если собака далеко. Сколько раз я видел былинную сцену – Литвинова с прижатым к земле ухом, рассказывающего молодому, как работает его собака. Тот кивал, при этом не слышал ни единого звука, и на вопрос: «Ты слышишь?», глуповато извиняясь глазами, мотал головой. Мало того, Литвин до секунды знал, когда лиса пойдёт, поднимая руку вверх, заставляя слышать нас свои сердца.

Недоброе нависло над нами. Взяться за стенки этой зыбкой норы было нельзя – они дышали. Ударом руки можно было обвалить её свод… Это волновало. Тут могло быть горе. Цыган так и не вышел.

Была уже ночь, когда я бежал, оставив возле входа в нору бушлат. Даже если бы у меня была лопата, копать поздно, нужно ждать утра. Последняя электричка ушла. Я коротким путём, по полям и долам, добирался до конечной остановки троллейбуса.

Тот, кто с опупка был со мной, кого любили дети, кто пробирался к нам в ноги под одеяло почти каждый вечер и для приличия рычал, когда его шевелили ногой, боясь попасть на свой коврик, сейчас находился под толщей холма… В 2 часа ночи из дома я уже звонил Вадиму. Кому ещё, как не товарищу по норной охоте, мог я позвонить тогда? И он, голубиная душа, уже утром стоял со мной, ожидая первого автобуса на Ельниково. Только б не завалило, думал я, только б он был живой! Подлетели к норе в 7. Никого. Тишина, как с могилы. «Всё едино – я обязательно тебя выкопаю, Цыган!».

Нора- стала врагом. Такого грунта я редко видел – как в масло, лопаты входили в тот зыбкий мел. Взяв выше входа метр и начав капать первый шурф, мы тут же обвалили нору. Это была истошная работа. Опустились ниже пола, пробили лопатой ход, еле понятный – везде одна плотность. Тишина. Лопата не достаёт. Рискую – засовываюсь сам в эту зыбкость. Вадим начал второй шурф – выше. Соединились с первым. Место есть, копали вдвоём. До сей поры, этот меловой карьерчик, виден за два километра. Время не за нас. В три дошли до уровня пола. Вадим аккуратно прослеживает нору. Внедряемся в овраг – ещё 3 куба на гора. Пошёл мокрый снег. И кряхтели два человека в этом неуютстве, молча прислушивались.

И сказал уже в сумерках Вадим: «Слышу»,– и не поверил я, глядел ему в глаза, вопрошая, и он снова сказал: «Слышу».

Я расширил ход, скосив потолок, сунулся опять, «рискуя (да простит меня Читатель за расхожесть!) быть погребённым». И я услышал – был это не собачий лай, скорее отчаянный кашель… Пробив лопатой сколько можно, я увидел голову какого то опоссума – серая с белыми ресницами, она пыталась вытащить за собой тело. Кто это? Как сейчас помню, я даже подался назад. Лисий дух заполнил яму. «Цыган!»– крикнул Вадим, а я ещё присматривался к существу на дне несостоявшейся могилы. Первое, что я почувствовал – это страх в нём. Оцепенение, оно ещё было с ним, всё это он вытащил с того липкого мелового обвала. Он тихо стоял, опустив уши, горестно смотря на меня. Родной ты мой, что ж ты пережил за эти сутки! Приняв его, протерев мокрой травой, мы окончательно убедились: никакого сомнения – это моя собака. Массаж травами, наши причитания, бодрое похлопывание по его плечам, может, даже что-то из Есенина: «Не горюй! Всё пройдёт, как с белых яблонь дым!» – это мы тоже торочили ему в уши. И помогло! Сказалось! Сначала на мышцах хвоста. Он неуверенно, но через минуту уже обстоятельно, наяривал им, ни на шаг не отходя от меня, смотрел тревожно мне в глаза.

И поволоклись мы втроём домой – Вадим, Цыган и я. Как мы были похожи тогда! Как три куска серой глины – два побольше с лопатами, кусок поменьше – не обременённый ничем, кроме разве мыслей о своём втором рождении. Сегодня те, кто с лопатами, сделали всё, что б оно состоялось. Не знаю я до сих пор, кого мы тогда спасали – Цыгана или себя? А на счёт церкви – что-то тот человек не понял. Католики на День Благодарения сидят со своими собаками на одних и тех же лавках под сводами своих же храмов. И будь то борзая, той-терьер, мой Цыган,– нет отличий. СОБАКА – МИР.

Коломыченко М.А. 2010

[mishabekas]

НОРНАЯ ОХОТА

Нельзя, не положено находиться собаке в церкви. Я уже не помню, кто мне об этом сказал. И как-то зацепило Я начал перебирать заповеди, какие помнились: «не создай кумира», «не молись идолу»? Подумалось: наверное, поэтому. В большей степени мы очеловечиваем собаку, наделяем её умом, душой, какими-то высшими качествами. Насколько сложно нам бывает понять её разум, когда она чувствует хозяина, только сошедшего с троллейбуса и идущего к своему многоквартирному панельному дому. И нет разницы – будь это благородная борзая аристократических кровей, той-терьер, дворняга. Каждая из них – мир. Слишком растворяется иногда человек в нём. Может, поэтому? Скорее, поэтому. Дела духовные, человеческие нельзя мешать с непознанными, вне всякого сомнения, существующими, связями, человека и животного?

Есть определенные законы появления новых пород собак в разных местах. В столицах, в провинциях эти законы тоже разнятся. Бум норной охоты на юге России пришелся на начало восьмидесятых. В семидесятых об этой охоте знали по книгам. Достать щенка гладкого или жёсткого фокса было крайне трудно. На выставках были одни гончие. Немного лаек. Но тут сработал очень четкий коммерческий механизм. Выделанная шкурка лисы стоила 120-150 рублей. Мех зверя был в ходу. За двух добытых лисиц мы могли позволить себе съездить в Азербайджан, в Карелию, в Архангельскую губернию – это решало все финансовые вопросы для наших экспедиций. И забурлили ринги – таксы, фоксы, вельши, ягды. Заголосили выставки. Да, это был Ренессанс! Ренессанс, расцвет охоты на лису с норными собаками. Появились искусственные норы. Сонм людей разных, зачастую просто толпящихся, возле коммерческого интереса. И появлялись в области профессиональные промысловые охотники, экипированные на все случаи жизни. На вокзалах возле поездов угадывались их силуэты с исполинскими баулами. Заглянув в их чело, диву можно было даться. В их чреве – всего было – от капкана до каких-то сантехнических тросов. Я уж не говорю о каких-то специальных, сделанных на заводе по заказу, сверхлёгких лопатах. Собаку, а то и две, охотник тоже нёс в этом рюкзаке, сохраняя её силы. Я несколько с сарказмом относился к этой военной фортификации, и всё же некоторые из них брали до 50-60 лисиц в сезон. У одного моего знакомого военного, уже в отставке, была карта области на полстены с отмеченными на ней норами, барсучьими городками – вот это был подход!– и наклоняться над ней было непозволительной бестактностью. Количество добытого зверя лисиц особо не рекламировалось. Шкурки добытых лисиц положено было сдавать, и кое-что действительно сдавалось.

У меня была эстонская гончая. Тоже редчайшая по тем временам порода для области. Казалось бы, маленькая компактная гончая решала все проблемы для городского охотника. Но не тут-то было! Коммерческий рычаг и тут сработал, только как-то «обухом»: Долохов – заводчик – начал подмешивать к своим эстонкам рябых. Селекционер!!! Узнал я об этом аж на киевской выставке, много позже. И вместо компактной эстонки у меня получилась узурпировано мощная, рослая, абсолютно пегая сука в кобелиных ладах. И пришлось поменять её на первую свою норную собаку. Дед Кадыков по своим старым связям через лётчиков-однокашников послевоенных выпусков привёз из Литвы первых достойных – породных, с документами – двух сук. До них на ринге был один ягд – крипторг. И Сергеич, кинолог, ставил его на стол и рисовал нам картины чешских, немецких охот. Что там говорить! Ягд был вожделенным для каждого охотника! Я помню, как сейчас, эту собаку. Это был малюсенький заквадраченный кобелёк. Глазу зацепиться не за что. Что он был за полевик? Одному хозяину было известно. Мне же достался гладкий кобелёк от кадыковской суки великолепных линий, с прекрасной сбалансированной психикой. Это потом уже начали выращивать «чертей»! А это была собака которыми действительно пользовались и пользуются егеря на Неметчине. Домашнюю дрессуру он прошёл, как все мои собаки, полностью: «Рядом!», «Лежать!», «Ко мне!», подача с воды – всё, как «Отче наш». Детям – первый друг! Любимец двора. Даже в период течек чтил дом, с глаз не сходил. Не бедокур, игруля, весельчак! Пришёлся кобелёк ко двору! С марта по ноябрь – подача всей битой птицы, добор зайца, гуся… Экстерьер – «отлично». По лисице – второй диплом, работал аккуратно. Шил я его раз. Одарённая охотничья собака! Вечная тема. Камень преткновения. Мечта –обрести её и… не потерять. По-разному ложится карта. Бывает, появится у молодого охотника такой бриллиант, и охотится малый, и цены-то ему не знает, и думает, что так и положено. Сравнивать ему не с чем… Повезло человеку и, дай ему Бог ещё и детям показать охоту с этой собакой. Да, знаете, други мои, не часто так выходит.

И кто терял, знает, как сиротеет охота, на разное время превращая хозяина той драгоценной собаки просто в человека с ружьём. Ушла охота, красота, весь смысл! Ах, если бы он знал! Как тяжко оказаться одному, обводя окрест, и не услыхать, не увидать, как по закраичку мелькнёт его любимец, его главный устроитель охот, устроитель праздника души его…

И вспомнился один декабрьский день с восьмидесятых… Зима долго не начиналась. До Нового года оставалось дней двадцать, а снег ни разу не лёг на землю. Неделю моросил дождь. Сыро, мокро, холодно… Погода для норной охоты – чудо! Редко я мог усидеть дома, когда за шиворот лисицы сыпал дождь. Охотник, уже видевший, как с лёгким шумком явится рыжая, вновь и вновь желал повторения, всегда внезапного, неожиданного возникновения этого исконного охотничьего зверя. Подходил к окну, волновался, прикидывал – управится ли он доскочить до своей заветной «трёхходовочки», уже истоптанной, вычищенной зверем. И тропиночки к ней примяты, и чесночный дух стоит. Всё примечено, и всё тревожит, не даёт покоя. Еще мокрый снег лепить начал! Лиса в норе! А тут работа навалилась! Мука для охотника! И опять в глазах легко утекающая огненная лента зверя – по любым буеракам, как легко, как быстро съедающая время у стрелка! И какое это удовольствие – остановить её, рачито отпустив заранее, зная, где ударить, свернуть и красным цветком уложить на угрюмый мокрый склон моей лесостепи.

Каждая нора имеет свою историю охот, свою индивидуальность, свой характер. Буерачные наши места добавляют столько красок в это. В каких только местах лиса не выдумывает делать норы: на взлобке оврага, на склоне, почти на самом дне. Сам овраг может быть настолько узким и глубоким, что походит на каньон, или же это пологая складка земли, приметная только с 20 шагов. Нора может появиться за один месяц на ровном пшеничном, кукурузном поле. Она может быть в лесу между корней дуба. Может быть на закрайках леса, в подросте, или в непролазных дебрях терновника, всегда окаймляющих наши лесные околоточки. В конце концов, лиса может занять нору барсука, поселиться в трубах разных назначений. Сотни оттенков добавляет это в охоту на красного зверя. Лесостепь с её рельефом – дивная палитра для смешивания этих красок. Сколько разочарований рушится на охотника, если не продумал, не рассчитал, не подошёл творчески к Её Преподобию – Норе… И тут только опыт, дни, когда сгребалась с головы шапка и ударялась сгоряча об землю по причине, что рыжая предприняла такой ход, который и предполагать-то до охоты было невозможно. Разные это случаи: или она выскакивала из отнорка, на который охотник и глазом не вёл, настолько он был убог и невзрачен, завален снегом, закрыт травой. Или она, перевалив первый бруствер, резко поворачивая вбок, уходила, только изредка показывая кромку спины. И корит себя, и горюет охотник. Не единожды назовёт себя отъявленным чудаком – встань чуть выше,– и лиса была б твоя! Ничем не застило бы её! Или подшумел. Того хуже – показал себя зверю – и тот опять ушёл в нору, а нора та, как у чёрта хата – на половину холма – жди охотник! И всё одно к одному – вечереет, мороз, ветер. Молит норник – только б собака вышла. Благо им двоим, если уже в полной темноте будут брести они к станции, по дну оврага прячась от леденящего ветра, проклиная всё на свете. А придут домой, отлежатся и ждут выходного как манны небесной.

Да разве ж могли мы с ним усидеть в тот день, не проверив мою заветную, когда цинковый подоконник начал звенеть от капель дождя еще в 6 утра?! Вот только недобрый дёрнул меня тогда зайти, попутно, к одной, почти забытой одноходовке, времени казалось – вагон. Нора была – ничего доброго о ней не скажешь… Выход был еле заметен в бурой, почти чёрной траве. Лиса была там – Цыган сразу пошёл. Как сейчас помню, полез боком. Только боком и мог пролезть. Нора меловая. Я ещё помню, что за ним посыпался мел, вкрапленный в зыбкий грунт, он даже бусами висел на корешках растений. Как-то нехорошо мне стало от этих меловых манист. Ёкнуло сердечко… Уже через полчаса моя спина и всё остальное смотрели в небо, голова, как понимает Читатель, была засунута в нору. Я слышал звуки. Подземный лай где-то метра через два от входа, норники знают, полностью деформируется, превращается то в постукивание, то в кряхтение… И не каждый имеет талант слышать его, если собака далеко. Сколько раз я видел былинную сцену – Литвинова с прижатым к земле ухом, рассказывающего молодому, как работает его собака. Тот кивал, при этом не слышал ни единого звука, и на вопрос: «Ты слышишь?», глуповато извиняясь глазами, мотал головой. Мало того, Литвин до секунды знал, когда лиса пойдёт, поднимая руку вверх, заставляя слышать нас свои сердца.

Недоброе нависло над нами. Взяться за стенки этой зыбкой норы было нельзя – они дышали. Ударом руки можно было обвалить её свод… Это волновало. Тут могло быть горе. Цыган так и не вышел.

Была уже ночь, когда я бежал, оставив возле входа в нору бушлат. Даже если бы у меня была лопата, копать поздно, нужно ждать утра. Последняя электричка ушла. Я коротким путём, по полям и долам, добирался до конечной остановки троллейбуса.

Тот, кто с опупка был со мной, кого любили дети, кто пробирался к нам в ноги под одеяло почти каждый вечер и для приличия рычал, когда его шевелили ногой, боясь попасть на свой коврик, сейчас находился под толщей холма… В 2 часа ночи из дома я уже звонил Вадиму. Кому ещё, как не товарищу по норной охоте, мог я позвонить тогда? И он, голубиная душа, уже утром стоял со мной, ожидая первого автобуса на Ельниково. Только б не завалило, думал я, только б он был живой! Подлетели к норе в 7. Никого. Тишина, как с могилы. «Всё едино – я обязательно тебя выкопаю, Цыган!».

Нора- стала врагом. Такого грунта я редко видел – как в масло, лопаты входили в тот зыбкий мел. Взяв выше входа метр и начав капать первый шурф, мы тут же обвалили нору. Это была истошная работа. Опустились ниже пола, пробили лопатой ход, еле понятный – везде одна плотность. Тишина. Лопата не достаёт. Рискую – засовываюсь сам в эту зыбкость. Вадим начал второй шурф – выше. Соединились с первым. Место есть, копали вдвоём. До сей поры, этот меловой карьерчик, виден за два километра. Время не за нас. В три дошли до уровня пола. Вадим аккуратно прослеживает нору. Внедряемся в овраг – ещё 3 куба на гора. Пошёл мокрый снег. И кряхтели два человека в этом неуютстве, молча прислушивались.

И сказал уже в сумерках Вадим: «Слышу»,– и не поверил я, глядел ему в глаза, вопрошая, и он снова сказал: «Слышу».

Я расширил ход, скосив потолок, сунулся опять, «рискуя (да простит меня Читатель за расхожесть!) быть погребённым». И я услышал – был это не собачий лай, скорее отчаянный кашель… Пробив лопатой сколько можно, я увидел голову какого то опоссума – серая с белыми ресницами, она пыталась вытащить за собой тело. Кто это? Как сейчас помню, я даже подался назад. Лисий дух заполнил яму. «Цыган!»– крикнул Вадим, а я ещё присматривался к существу на дне несостоявшейся могилы. Первое, что я почувствовал – это страх в нём. Оцепенение, оно ещё было с ним, всё это он вытащил с того липкого мелового обвала. Он тихо стоял, опустив уши, горестно смотря на меня. Родной ты мой, что ж ты пережил за эти сутки! Приняв его, протерев мокрой травой, мы окончательно убедились: никакого сомнения – это моя собака. Массаж травами, наши причитания, бодрое похлопывание по его плечам, может, даже что-то из Есенина: «Не горюй! Всё пройдёт, как с белых яблонь дым!» – это мы тоже торочили ему в уши. И помогло! Сказалось! Сначала на мышцах хвоста. Он неуверенно, но через минуту уже обстоятельно, наяривал им, ни на шаг не отходя от меня, смотрел тревожно мне в глаза.

И поволоклись мы втроём домой – Вадим, Цыган и я. Как мы были похожи тогда! Как три куска серой глины – два побольше с лопатами, кусок поменьше – не обременённый ничем, кроме разве мыслей о своём втором рождении. Сегодня те, кто с лопатами, сделали всё, что б оно состоялось. Не знаю я до сих пор, кого мы тогда спасали – Цыгана или себя? А на счёт церкви – что-то тот человек не понял. Католики на День Благодарения сидят со своими собаками на одних и тех же лавках под сводами своих же храмов. И будь то борзая, той-терьер, мой Цыган,– нет отличий. СОБАКА – МИР.

Коломыченко М.А. 2010

[Vagrant252]

Весна священная.

Спал, чувствуя время. Мысль о том, что меня ждёт, сразу и легко сбросила остатки сна. Всё было под рукой ещё с вечера. Одеваясь, поправляя сбрую уже возле костра, я смотрел на звёзды и вдыхал весну. После холодов, мартовской промозглости с тревожным шумом качающихся берёз, с постылым хрупом ночных заморозков – пошло тепло. То настоящее тепло – после него нет возврата. Колесо года двинулось и покатило. Сейчас ночь и всё замерло, тихо, но каким звонким и лучезарным был день. Весна. Весна священная. Солнце за день высушило и до прищура засветило всё – радостно и беспокойно. Жалко каждую минуту. И это беспокойство во всём и у всего – у почек осины, в день вылупившихся, у белой ветреницы, заполнившей собой все закутки, у вальдшнепов, звучащих уже в утренних сумерках. На фоне не перестающего тетеревиного гуля. Жизнь во всём – в придорожных лужах, отороченных купами мясистой калюжницы, в полётах первых лимонниц, в выползших и впитывающих в себя тепло гадюках на сухих, как порох, кротовинах. Всё вопрошает – достоин ли? Смогу? Успею ли? Всё успокоится чуть позже. И уже под покровом листвы всё потечёт по руслам жизни. Но сейчас в начале – неизвестно, тревожно. Весна. Весна священная. Услышал вальдшнепа. Не может быть! Ночь. Но он прошёл прямо надо мной, монотонно повторяя свою весеннюю песню. Я улыбнулся: «Эко тебя, милый, разбирает?! И тебе не спится. И тебе тревожно не успеть».

И мне тревожно. Седая моя голова, но так и не принёс я ни одного глухаря с весеннего токовища. Не складывалось. Уходила охота. Никак не давалась. Отпуск попадал …на осень. Весной попасть в мои родные севера редко удавалось, а если и удавалось, то погода такие фортеля выкидывала, так ощетинивалась в эту короткую неделю! Как по злому року после отлыжки налетал ветер, возвращая снег, промозглость марта с шумом, треском, падением сучьев, , неуютством бивачной жизни. Мы перебирались к теплу, поближе к кухне нашего псковского ангела-хранителя тётки Вали с её кашами, ушицами, пирогами, да русской печью. И делали ставку на тетеревиные токаю.Спасал в те весны меня тетеревиный ток.!! Вот этим чёртушкам любую погоду дай -всё нипочём. Петушиная натура их- тут проявляла себя в полной мере и во всей красе. В любую мряку на моей благословенной Пузанихе знал я- будет охота! И если под утро засыплет снегом- хорошо! Встань, отряхнись и будь уверен! Внезапно и радостно в нужную минуту как кто то откроет сифон паровой машины - шипанёт тетерев токовик и загулькатит Пузаниха, такой концерт развернётся! Час назад и не думал ты и не гадал. Такую свадьбу закрутят эти синие с белым подбоем, с бровями-ягодами красавцы – будь уверен! Да так, что и ружьё забудешь. Сам себе говоришь: да погоди, погоди! Вот сейчас ещё чуток посмотрю. Сколько раз - поиграют-поиграют, глазом не успеешь моргнуть, а они уже утекли метров за шестьдесят. И тут уж молишь. чтобы вернулись на свой точёк, избитое местечко с палым пером. Да! Хоть камни с неба, а тетерев играть будет - как на работу выйдет -хоть часы сверяй

.

В семидесятых тетерева было много везде- на полях возле сёл, по дороге на мох в мелком березняке. На самом мху - на клюкве- я видел стаи птиц до пятидесяти голов. И с непривычки, как человеку степному, виделись они мне как стаи лысух. И помню, как ошарашено я глядел в свои девятнадцать лет, как эти «лысухи» рассаживались на мелкие берёзы, с шумом крыльев пытаясь загнуть их вершинки.

. Долгие лета я ходил и не ведал, что от моей осенней охоты и глухариные тока рядышком. Перейди по камушкам через Локню-речку и увидишь, пройдя через молодое краснолесье, как раскинулся-разлёгся великий мох. Не чета моему осеннему, где еще юношей добыл я свою первую тетёру и рябчика. Знал я его, как родной был тот мошок! Думал: и нет в мире лучше того мохового болотца. Вокруг него был ручей ольховый - без сапог не сунешься. Но не подлый ручей- дно твёрдое, кореньями сцепленное. Пройдя по колено, я выходил на простор, пахнущий гоноболью, молодой сосной. Это запах сидит во мне и будет со мной до смертного часа. Запах здоровья, свободы, счастья! Сколько ко ж тот мох дал нам охоты!! Знала наша хозяйка пошли на мох –топи печь, доставай чугунки

Томлёного всю ночь в русской печи тетерева не всяк удостаивался , а кто едал тот не забудет - предостойнейшая пища.

А вот глухарь висел в наших сенцах редко. В разных местах были мы за день: и на мху и возле реки, но нашей стороне был чёрный лес. И кто б нам подсказал, что на мельнице перейди реку и попади в сосновые бора. Там его вотчина. Но шли годы, и нам хватало наших разведанных мест.Появилиссь сеттера пойнтера-помимо тетерева стал доступен осенний вальдшнеп

И тут как будто Господь оставил нам на сладкое! Как в старину говорили «на послевкусие». Подарочек драгоценный-нежданный - встречу с Кудрявцевым- Местным ,с молодых лет исходившим округу как следует- Славка был племянником нашей хозяйки всем хорош не жалован он был ей за одно- бабник ,ходок ,многоженец. Мы на это сразу закрыли глаза.Он то и разрушил миф, что глухаря мало.

Удивился, что, блуждая столько лет по его родине, мы так и не увидели знатного ,для него события –глухариного тока .Была осень. И Славка горестно повторял: Эх, кабы весна! Эх, кабы весна! Переживал Мы внимали, а он рассказывал рассказывап… про свою весну.

Желательно дождаться дней уже тёплых, когда в обеденный час уже хочется походить в одной рубахе. Знают охотнички, как в эти дни начинают играть вальдшнеп, селезень, которого во всех лужах понатыкано. Тетерева в деревне слыхать. Вот дни, когда надо во весь дух ломить на глухариный ток. И не на один день, а харчей брать на неделю. Никогда жалеть не будешь. Пожить неделю весной в лесу… святое Да и тут проруха может случиться. Главная опасность такой погоды ,если ток в чернолесье – вся птичья мелочь уже на местах!. Дрозды обсиделись распарованы, к вечеру -«на себе рубахи рвут». Не отстают ни зяблики, ни синицы. Звенит чёрный лес. Хороши эти песни, да только если ты не на глухарином току, да если глухарь зачал ещё по темноте. Чуть припозднился, то будешь, растопырив уши, ходить в этом утреннем перезвоне, как перед праздником, среди колоколов, на заутренней, пока на подслушанном с вечера месте с шумом, грохотом поднимется твой вожделенный с пепельным горлом. И только мелькнёт, уже разогнавшись через зелёную тюль черёмухи…. .

И на моём веку так было, на десне в переторгах - поздно запел глухарь. Лес уже весь сиял и звенел. Поздно я услышал, и он не подпустил. Сорвался и подался на мох.

И подумалось: какая ветреная, невозможно капризная эта охота. Злился я: да что же это такое?! Да почему?! Да где же она классика? Да что я, юродивый какой-то?! Да это же невозможно- столько факторов должно сойтись! Погода без ветра. Отсутствие дроздов и всякой другой мелкой порхающей и поющей твари, от прущих гормонов становящихся просто лешими дудками. Обижала охота – всё делали, что нужно - и на подслух шли, и шум садящихся слышали. А к утру ветер поднимется, берёзы заходят своими стволами, да так что ветки трещат. Всё пропадом Холодно в палатке- не угреешься. Одна думка: хоть бы не задождило.

Не шла охота. При этом мы лишали себя тетеревиного тока - далеко Пузаниха. И тяги вальдшнепа миновали нас-не хотелось шуметь возле токов. Вот так и просидишь дня три. Нет охоты!!

Раздосадуешься да и махнёшь опять на тетеревиные игрища, а вечером на тягу. Хорошо! А душа саднит: голова твоя седая, а не одного глухаря под его весеннюю песню ты не принёс с токовища. А что осенних брал – не идёт в счёт. Не приобщился, не познал, не вкусил, не посвящён.

От Скандинавии до Охотского моря- как люб охотнику глухарь. Весь!!! От орлиной головы, с его мощным, восковым клювом в метах сосновой смолы. Чёрной, как смоль, шеи, будто присыпанной пеплом костра, бронзовой груди, похожей больше на дорогой доспех. Чёрной бородой, спиной цвета лесных бочагов, настоянных на янтаре осенней листвы, до хвоста, из восемнадцати мечей-пластин. и упругих маховых – ножей – разновеликих и самой тонкой работы Такому крылу подвластно согнуть любую ветвь, прорезав любую чащу, вырвать хозяина и понести его над вершинами самых высоких елей над вершинами самых высоких сопок.. Не надо большого воображения -крыло глухаря напомнит вам о рыцарских турнирах, о японских мечах, о холодном оружии самых изысканных форм. И есть разница- взять глухаря осенью в чупыге облетевшей малины на закрайках гари или взять «весной священной» на току охотой правильной, зная место, сходив вечером на подслух, а утром, услышав песню, молясь и напряжённо контролируя каждое движение и звук, слушая своё сердце в ушах, заставить себя начать ход, и с каждым прыжком всё больше и больше трепетать, боясь подшуметь, боясь что очередь свистящих, звенящих звуков превратится в редкий тревожный -щелчок, молить, чтобы песня не замерла и полилась вновь., А потом под эти звуки, под шум собственного сердца высмотреть этот древний рубленный силуэт! . Этот силуэт был знаком героям эпохи Рюриков, Владимира-Мономаха, картин Васнецова, Буриана. Кто из них побрезговал бы этой великой птицей даже тогда, когда леса кипели от дичи. Разве не дивились они тогда этому исполину птичьего царства. Во времена, когда для пашни, ненадёжной тогда, отвоевывали они у леса каждую пядь, во времена, когда рождались они в лесу, жили и умирали. Только в таком лесу, в таком чистом пространстве могли жить те исполины. Птицы, и под стать им – люди. Оно, это пространство, возвышает эту охоту. Во мне оно, как мера чистоты, почти стерильности. Лес. Русский лес!!

Я в лесу один. Моя дружина спит крепким, непробудным сном в деревне, в десяти километрах от моего бивака. Спят крепко. Приехали вчера в обед. Встретились со Славкой. Год не виделись с нашим северным проводником, товарищем по охоте, для детей наставником. Как ему было весело с ними! Всё, что знал, показал. Всю северную охоту поведал. Я ему был уже не так интересен. А вот посвятить отроков он вызвался с рвением. Славка шил им дыры на сапогах, показывал, как готовит на костре вальдшнепа, суп из рябчика, как делать манок на него. И сам был рад без памяти, ушедши на неделю,от хозяйства. Он ушёл в свою юность, почти в послевоенные годы, когда, живя в Лёготе, на хуторе, кормил семью, еще мальчишкой охотясь на лосей, а если хватало пороху и дроби, то хаживал по тетеревам и рябцам, коих было в то время пропасть. Спал под небом, уходя из дома километров за тридцать. И до сей поры горелости на его куртки обозначают только одно – самые холодные ночи, проведенные им вне дома, когда он спросонок потихоньку, но настойчиво подгребал скрюченное жилистое своё тело к утренним углям.

Ну и как было моим ребятам нанести ему рану и не выпить изрядно со своим наставником. Обиду учителю моя свита не нанесла. Всё было вчера на столе, всё, что аккуратно заворачивалось в степи, было выложено без утаю. Но и надсадились хлопцы. Молодые – пройдёт! Славку жалко! Ничего. Старый хрыч отойдёт тоже, не впервой. А ещё говорил- пойдёт со мной. Мечтатель! Но я рад, что урезонил себя. Не тот был день на дворе, чтоб застолье править. Да ещё- голова моя- седая, но так и не принёс я на бивак ни одного глухаря с весеннего токовища! От этой мысли стакан мой на столе так и остался кверху дном. И в самый разгар свадьбы я уже шёл по знакомой дорожке, в день приезда, и кричать мне хотелось от радости. Такая Пасха вокруг меня была! Шагал не налегке, загружен под завяз, взяв всё своё и не своё. Хлопцы всё равно будут. Уже в обед засуетятся завтра- погоду-то увидят. Лагерь разбит в нашем месте, они его и ночью найдут, хотя место скрытое. Через три часа я был в лагере, натаскал веток, наладил покосившийся стол кинул спальник на лапник .Вечером постоял без ружья на тяге. Тяга была отменная- тридцать шесть вальдшнепов были в небе. Роскошь! Но это потом, потом… Спать!

Вспомнив, что меня ждёт, я легко откинул полог палатки. Погода замерла, ничего не поменялось. До глухариного тока хода – два часа. В четыре я должен быть на месте. Я иду по залитой лунным светом поляне, ноги сами нащупывают тропиночку. Она спокон века набита, притоптана зверем, рыбачкáми, ягодниками. Звук от тропиночки лёгкий, пробковый, торфяной. Как нога ушла в сторону- начинает звучать трава. Сразу слышишь потрескивание веточек. Ты опять нащупываешь ногой нужный звук. Сунешься туда, сюда. Опять нашёл. Славка показал лет десять назад. Да идёшь быстро. Освоил науку эту, только вначале кажется невозможной. Зашёл в ручей. Знаю, что через пятнадцать минут будет легче. Пошло движение воздуха и запах гоноболи. Здравствуй, Батюшка-Мох! Сердце радостно забилось! Простор мха, движение воздуха, напоенного весной, ноги, мягко утопающие в вате сфагнума между клюквенных кочек. Кто не знает, что такое моховое болото, жаль мне того! Мало я ему объясню на словах. Я всовываю ногу в мох. Делаю лунку, из неё набираю пригоршню воды. Пью. Я на Псковщине! Вот только теперь я на Псковщине, ставшей мне второй родиной. Ещё в девятнадцать лет стала она важным и знаковым местом моим , на всю жизнь. Сёла, люди, пейзажи, обычаи, рассказы – как это всё не похоже на лесостепь! В каком же это было контрасте! Люди, как гномы, лесные духи. Действительно открытые- то, что есть на душе, то и на лице. Если вспылят,редко и по делу- то тут же пожалеют, тут же забудут и не вспомнят. Сколько прошло событий, людей- пасечников, пастухов, механизаторов, священнослужителей, их жёнок, перебирающих клюкву, бруснику, грибы, встречающих и провожающих своих городских детей волнительно и самозабвенно.

Я уже иду спокойно, никуда не спеша, по пухлому мху, между молодых сосёнок. Я успеваю. Я знаю, где токовище. Это ток деда Мишки. Пасечника, кабанятника Виноградова. Жена нас до сих пор встречает. Деда уже нет.По рассказам Славки именно дед Мишка, дородный человек с большим простодушным лицом, сутулый, с большими руками, показал ему эту охоту, ему, ещё школьнику в классе восьмом. А уж от Славки спустя много лет этот ток достался мне и моему старшему сыну. По рассказам деда Мишки, а потом и Славки (они не могут ошибиться) мне нужно дойти до озера по тропе, взять по-над ним двести шагов, уже там отойти от озера метров на сто, и там, не шелохнувшись, встать. Это и будет ток.

Я иду беззвучно по подушке мха. Ни одна птица тут не подаст голос Дрозда и мелочи тут нет. Даже вальдшнепа на мху не услыхать. . Кряква дала качку. Озеро уже близко. Пошли сосны перекрученные метра по три. Это уже ток, его края. Небо светлым звёздным куполом, как какой-то линзой накрыло меня. Я вдыхаю мох. Я нахожусь в самой стерильной обстановке, в коей я когда-либо был- сосна, гоноболь, неимоверная чистота воздуха. Здравствуй, Псковщина! Поклон тебе! Поклон! Я знаю, что такое есть на белом свете. Поклон тебе.

Мох плавно переходит в озеро. Я отхожу от края подальше. Вспугиваю крякву. Она суетно разразившись неудовольствием, садится тут же, чуть дальше от берега. «У кого-кого, а у тебя свадьбы давно идут, - подумалось. – селезня ещё по льду тебя топтали. Ну, абы на здоровье!».

Считаю шаги. Сто пятьдесят, сто шестьдесят… Еще сорок и резко поворачиваю в скрученные сосны. Всё. Это ток. Я замер. Ночь. Никакого намёка на утро. Ночь- чистое дело. Я рад, что застану всё с самого начала. Рад, что не был на подслухе. Так больше тайны. Спят ли глухари Подумалось: вряд ли, или так, вполглаза- ни то время!!.Всё вопрошает Успею ли? Достоин ли? Во всём волнение. Вряд ли спят. И была такая уверенность, что сегодня, лопни мои глазоньки, будет ток! Не может его не быть! А если не будет, так уж и совесть моя будет чиста. Какого ж рожна тогда надо?! Итак на край света зашёл. Тишина. Веточка не шелохнётся. Нет-нет, ток будет! От такого утра, в таком месте не дождаться тока было нельзя. До рассвета минут тридцать. Небо как в августе в степи, только запах севера. Гоноболь, сосна.!

И запел глухарь! Заточил без первого колена. Запел, не щёлкая Сразу второе колено, речитативом, одно в другое. Потекло одно за одним, да так рьяно, безостановочно, , перетекая, усиливаясь. Сразу я услышал, с первой секунды, а ведь переживал- не забыл ли за год? Какое там! Это на всю жизнь, только раз послушать! Да и как было не услышать- на всём этом громадном пространстве мха был только один звук- звук песни этого глухаря. Милый ты мой Глухарина, что ж ты делаешь?! Ещё же ночь, полная ночь, это же не по правилам. Ну, помогай Господи! А может подождать? нет, пойду поближе, а там уже подожду света . Пел он безостановочно.

Шёл тихонечко, зная- время у меня есть. Это не на берегу. Тут я за соснами и по видному подберусь.И мелкой поющей сволочи нет. Мох мягкий. Ступаю- себя не слышу. А глухарь разъярившись льёт и льёт Вот она охота!! Песня стала тише и как-то дальше. «Был ближе,- подумал я.- Перелетел? Чуть сместился?». Песня слышалась явно, но как будто за каким-то препятствием. Я ещё сделал несколько шагов. Глухарь замолк. И вдруг у меня прямо над головой раздался глухариный цок, так называемый щелчок. Цок-Цок… И покатила опять песня. Он был в четырёх метрах от меня!!. И уже потом я понял, что ослабла песня, когда глухарь отвернулся от меня, прикрыв звуки от меня своим хвостом. Была еще ночь. Я держал ружьё перед собой, расставив ноги, согнувшись. А потом под поток точения стал на колени- так было легче не шевелиться.И не двигаясь, дышал вниз. Одним глазом посматривая туда, откуда раздавалась оглушительная песня. Вид был наиглупейший .Я раскрыл рот и дышал с открытым настежь ртом, когда глухарь замолкал, чтобы ничто не цепляло воздух в гортани и не выдать себя ни звуком. Его хвост, когда он тревожно начал цокать, то закрывал звёзду то вновь её открывал, и я знал, где он на сосне. При каждом цоке, звезда то появлялась, то исчезала, прикрытая его хвостом. Именно хвостом, потому что я слышал, что песня звучит как бы с другой стороны. Я знал, куда повёрнута голова глухаря. Знал, куда глухарь сорвётся, услышав меня. Свой выдох я уже сам слышал Пересохшее горло цепляло воздух. И помимо сердца я слышал так же и свои меха. Глухарь перестал петь. Только гневно щёлкал. Щелчок был настолько близко- я слышал каждый нюанс этого звука. Он был глубоким, с каким-то первозданным треском. Так звонко треснет ветка в костре. Звёзды остались только вверху.Небосвод чуть посветлел К выстрелу я был готов. Уже видел сереющий силуэт, той сосновой лапы Сам глухарь сидел в купе веток, и я ещё не мог его прочитать там. И опять-таки- четыре метра! Что от него останется, если я сподоблюсь попасть.

И он слетел. И я увидел- как в воде, мутный силуэт его в небе. Ударил тройкой. И явный шелест падения на мох И опять тишина. Я еле распрямился. Рассвет пошёл сразу. Иней лёг утром на мох- лёгким тальком, чуть-чуть. И я увидел след, как кто-то отогрел полоску. Иду быстро, боюсь, что не успею- отойдёт иней, всё будет ровно по цвету. Прошёл по следу метров сто. И на открытой поляне, окружённой мелкой сосной, ещё при невнятном, скучном сером свете увидел его. Он лежал, распластавшись на всю эту поляну. Как архиоптерикс такой древностью повеяло-дух захватило ! Как я был рад, что глухарь не пропал даром, что я его нашёл. Не лёг пятном на день. !Да какой там день! На всю охоту. Чтобы я сказал Славке? Он бекаса до пёрышка ощипывает, никогда не забудет, какой бы усталый не был. Всё что стреляно, должно быть в дело произведено. А иначе- грех .Игрянул виноградовский ток! Песня не лилась только со стороны озера. И различил я пять поющих глухарей.Двух из них я перевидел –не спугнув, ползая под сосёнками высовывался ошалело улыбаясь сквозь иголки смотря на трепещущего горлом петуха, чёрного как смоль, на фоне уже бархатной, весенней зелени. Вокруг меня носились капалухи, я по звуку провожал их глазами, был уверен, что какая то из них , вконце концов, собьёт меня с ног Увенчалось то утро посадкой запоздавшего на ток глухаря. Я увидел его на подлёте он шёл мне в лоб и надо так- впяти метрах начал с грохотом мастится на вершинку 2 х метровой сосны садясь на глазах ,меня , открыто стоявшего. Он сгибая шею, сползая бил крылами ища баланс .Зелёный отлив зоба, красные брови,клюв всё это бушевало предо мной. У же опустошённо я провожал его набирающего высоту- самолёт чистое дело – самолёт! Это случилось при моём английском уходе с тока.Тихо не получилось- на краю тока ещё 2-а, скорее молодых глухаря ,заставили меня вдавить голову в плечи. Отошедши от этой ярмарки метров на 500 я сел -рассупонился И не сразу пришёл в ум почёсывая свою седую голову и подумалось да чёрт с ней с этой се ди ной - я несу глухаря с весеннего тока!!

Пошло утро. Пошёл цвет- нежный, розовый. Небо стало голубым с розовой юной полосочкой. А потом этот нежный розовый цвет покрыл верхушки деревьев, каждую иголочку, каждую веточку мха. Я гладил глухаря а солнечный свет явил его во всей красе -глаз не оторвёшь .

Коломыченко михаил 2011

[Vagrant252]

Коростель.

На перепелиных охотах, на охотах по бекасу, по серой куропатке, по вальдшнепу в местах луговых, собака вдруг замрёт, ошеломлённо вылупится и начнёт какой то непонятный танец – нервный и горячий. Шея – гусачком, хвост – хлыстом. Бьёт носом, тараща глаза в одну точку. И ты уже и ежа начинаешь поминать не добрым словом. Но собака тронулась, пошла. Не часто она прижимает виновника сразу, обозначив его стойкой. Как правило, вам приходится поощрять собаку к более быстрым действиям. И тот поднимется, часто маша крыльями, опустив ноги, неуклюже разгоняясь. Поднимется достаточно удалившись от собаки, успев оградить себя своим уникально пронырливым ходом, свойственным, впрочем, всем пастушковым. Это – коростель В народе-дергач.

Коростеля всегда несколько уничижали охотники. Это, скорее, бравур еще молодых моих собратьев. Называя коростеля очень обидно «вислозадым», подчеркивая его неуклюжий полет и абсолютную неспортивность стрельбы по нему, они, по сути, любят эту птицу. И всегда непохожая ни на что работа собаки по коростелю вносит новое удивление в прозрачный сентябрьский денёк. Пластика движений этой птицы уникальна, как и всё в этом мире. Коростель – великий ходок по травяным джунглям. Он просто течёт, пригибаясь, обходя, перепрыгивая, при этом, не теряя скорости. Он настолько полагается на свои ноги, что прижатый собакой в невозможную для его движения траву, не улетает, а затаивается,зная о своём медленном и неуклюжем вспорхе.И собака буквально вытаскивает его, живого и перепуганного ,с трудом пробишись к нему носом. И тут можно взять в руки и рассмотреть эту знаменитую птицу. Знаменитую, хотя бы потому, что дергач входит в ранг классических охотничьих птиц России. Знаменитую, хотя бы потому, что песня его, грела охотничью душу Некрасова в его Карабихе, Тургенева – в Спасском-Лутовиново, а Сергея Тимофеевича Аксакова – в далёких оренбургских степях, а потом в его родовом имении, знаменитом Абрамцеве. Грела до самой старости, когда мастер уже оставил ружейную охоту, слушал и лицезрел мир уже за удочкой. И что творил коростелиный бой в душе уже почти слепого мастера одному богу ведомо.

Крупный самец коростеля от кончика клюва до хвоста – не более 25 сантиметров. Окрас самца чуть ярче, с более очерченными переходами, в основном, рыжих и бежевых тонов. Спина у весеннего коростеля цвета красно-ржавого железа. Освещенный вечерним солнцем коростель, выпархивает из травы, как спелая вишня. Подбой более спокойных бежевых тонов.Перо атласное, полированное,– наверняка, еще одна причина его скольжения в траве. Глаз – жёлтый, злой, двухцветный.

Натаскивая молодых собак в мае, дождавшись окончательного прилёта основной массы перепела, я с радостью слышал долгожданный клич коростеля. И если это случалось в каком-нибудь гулком уголочке овражистого места, и коростель оказывался недалеко, звук проходил сквозь меня. Казалось, еще немного, и слушать коростеля будет неполезно для моих ушей. Потому -дергач! Настолько бой коростеля проникновенно заборист! Слушая коростеля, всегда испытываешь чувство исконности звука, языческую музыку, фольклор Земли. Это один из тех звуков, без коего восприятие пейзажа среднерусского поля , болота ,луга- будет неполным. Еще одна Божья дудка! Редко, кто слышал другую песню коростеля. Как-то вечером я наткнулся на точок коростеля. Остановившись в месте, где только что слышал привычную песню дергача, увидел птицу, тотчас скрывшуюся в траве и начавшую издавать нежные, голубиные, урчащие звуки. Это было поле люцерны, и кроме этих птиц рядом других не было. Мне повезло – я стал свидетелем более сокровенной песни нашего героя. Такие вещи охотнику врезаются в память на всю жизнь. Редкий случай.

Прилетает коростель,, вместе с перепелом. И я, невзирая на каноны , всегда пробовал молодых собак по коростелю.Обойти это роскошное действо ,наскучавшись в зиму по этой птице, по натаске -нет никакой возможности. Для этого нужна трава, по которой птице сложно будет от вас удрать, не показав себя при взлёте, и неумолимое слежение за вашим питомцем. Молодой собаке действительно нельзя давать копаться в следах. Но бой коростеля указывает его местонахождение до метра. Я подхожу. И с расстояния, позволяющего не спугнуть птицу, не допустив прекращения песни, смотрю реакцию молодой собаки, держа её на поводке. После трёх-четырёх подходов молодой вертопрах преображался, на морде появлялась тревога, нос, если потяжка ветра была ровной, постепенно начинал указывать направление, а глаза зрили в место, откуда исходил этот резонирущий треск. И на подачу птицы я посылал отрока, когда был уверен, что не подняться на крыло после этого броска, коростель просто не сможет.

Не долго наш герой будет так доступен. Ещё неделя и травы накроют коростелиное семейство быльями борщевика, непролазными кустами череды, да так что только издали можешь слышать ещё бьющего возле своего гнездового участка старого знакомого. И в это время редко, крайне редко можно поднять рыжего красавца. И не каждая собака может найти его в этих дебрях. А если и прихватит, и начнёт выбивать, и ты знаешь по рисунку работы- это он, и уже сам шумом ног, помогаешь выпугнуть и показать его, как поощрительный приз, коростель «отрастёт» от вас и с разворота хлюпнется на другой край болота. Но идти туда уже не хочется… Даже для очень приличной собаки поднять коростеля в такой чупыге – дело тяжкое,не благодарное ,хотя зачастую- определяющее качество вашей собаки. Тут нужна особая одарённость! И всё же -летняя натаска по коростелю ,достаточно тягомотна, неправильна, а значит, не представляет для охотника того особого эстетического интереса, когда чёткость и лаконизм действий - главное. Поэтому, не прощаясь мы говорим коростелю: «Доживём до августа».

Коростель – неженка уходит с лесостепи к началу октября. Попасть на коростелиный пролёт- удача.. От своих охотников узнаю, что почти в городе, на пустырях -насыпало пролётным коростелём . Конец сентября – его время. Кинулся в пойму реки, ну, думаю, тут-то будет – и болота, и огороды, и поля с засорёнными закрайками – всё для него! Ан нет! Так, за весь день поднимешь двух, и то в местах гнездования тебе знакомой пары. И снова весть- возле Долбино в барсучке хлопцы нашли коростеля. Как на вальдшнепа, на эти высыпки надо натечь. Но «ищите – и обрящете»! И на охотах по бекасу или по перепелу, на забытом клинушке ячменя, в уголке поля возле квёлой посадки вдруг увидите вашу собаку,как гончую правящую след – и уж знаете это он – коростель. Большое это удовольствия, когда ваше охотничье чутьё обретает формы тяжело взлетающего, жирного, осеннего дергача. И не всегда вскинешь ружьё , вспомнив его майскую, могучую ,пронизывающую аромат луга,песню. Живи дергач!

Коломыченко м. а. 2011.

Изменено 25 февраля, 2011 пользователем Vagrant252

[Vagrant252]

ПЕРЕПЕЛА ПРИЛЁТ.

Ни на окраине, ни где-то рядом,

а в самом месиве машин

и мокрого асфальта старых переулков

живёт и теплится собак старинная порода,

что застывать горазда

в безбрежных, солнцем залитых лугах,

причуяв перепёлку.

Не услыхать охотнику-степнячку, даже на самых разыгравшихся тягах пролётного вальдшнепа, со стороны ещё голых полей, дорогого сердцу клича перепела. Не время тому показывать свою удаль, любовь к жизни. Даже если прилетел какой (я поднимал их и в начале апреля) – отсиживается сирота по чуть зеленеющим балочкам, между голых кустов шиповника, в полёгшей траве канувшего в Лету года.

Странно увидеть его в этом негожем для него месте. Вылетев из-под ног, дунет он в горизонт. Не привязан он своей привычкой к этому случайному месту. И не услышит охотник его переливчика. Уйдёт угрюмо, молчака. И не увидит его присадки с расставленными крыльями. У такого одна думка – долететь до своих краёв, много севернее наших.

Но чуть начнёт прогреваться земелька. Чуть потянется озимь к солнышку, а вечерняя люцерна начнёт «мыть сапог», тут-то слушай, охотник! Коростель, испокон веку вечный спутник нашего героя, ещё поприглядывается, посидит с недельку на югах. А тебя, милая сердцу птица, лесостепь моя уже готова принять. И ждёт она гостя дорогого - не нарядно ей и скучно с одной песней жаворонка- тот уже месяц льёт на неё свою хвалу.

Вот-вот сыпанёшь ты по всем выбранным тобой околоточкам. И кто, как не легашатник, будет петь тебе славу! Кто как ни он вспоминал тебя по морозцам, поглаживая своих, не видавших ни солнцем залитых лугов, и ни слухом, ни духом не знающих, для чего они упали на этот белый свет, своих Квинь, Ксол, Дюков, Дэнов. Это потом будет дупель, бекас, куропатка. Но, будьте уверены, перепел выкажет, на что гожи ваши собаки. Он будет их школой! Он будет их штудией!

И придёт его много враз! В один день! Как только сможет он закрыть себя молодым побегом, чуть спрятать от глаз желающих поживиться им. И заварится на тех полях каша таких перепелиных и людских страстей – любо будет и дорого! Всё будет там – и ревность, и восторг, и радость, и печаль! (Вильяма нашего Шекспира тогда бы надо). И не упоминайте вы мне про японского подсадного, Боже вас упаси брать это аморфное создание в эту жизнь. Не мешайте грешное и праведное, Божий дар и яичницу. Берегите душу! Только дикарь-перепел, раз и навсегда, сделает вашу собаку охотником. За две золотые недели мая - раз и навсегда - преподнесёт ей всю науку.

Сначала торкнутый вашим саврасом, он покажет себя, даст ему послушать музыку своего полёта, предупредив своим причитанием, молебенкой, мол, смотри, это – я, тот, ради коего тебе всю жизнь ноги бить. И уже этот стуренный перепелóк остановит, ошеломит, охватит её своим духом, зажжёт глаз, очарует. И начнёт ваша собака приходить в ум. В первый этот взлёт безмятежное отрочество канет. Тот, с кем вы вошли на это поле, навсегда уйдёт. И выйдете вы с товарищем, познавшим тайну ремесла - со взрослой охотничьей собакой, знающей, для чего она живёт. Она будет тревожно оглядываться назад, она будет рвать повод, пытаясь еще раз увидеть то место, где она стала мастером. Но это будет, мой Охотник, чуть позже. А до этого будут происходить метаморфозы, превращения. Они-то – самое волнительное, что есть в натаске. Всё тут будет. И первое непонимание, что от неё хотят, даже если перепел «лупит» в пяти шагах от её носа. И будет казаться, что такого бездаря не пускал ещё Господь в свет, и это только вам так подвезло – один такой достался на все века (и именно вам!). И будете вы сидеть уже ближе к ночи, не сделав ни одной работы, и не увидев ни одной стойки вашего вертопраха, оболтуса и инфанта среди изумительно и томно вакующих двух петухов, среди этого поднебесного вечернего роскошества. И будет казаться, что уже сам чувствуешь эту куриную сладострасть. И будет злость, и будут нервы. Но в памяти всплывёт родословная этого восьмимесячного тупицы. И скажете: «Нет! Быть того не может!». И всплывут вереницы старых добрых пойнтеров, их работы, лица людей, не державших дряни. «Нет! Вот сейчас! Вот-вот чары рухнут – спадёт пелена шалопайства!» И там, на краю поля, куда переместился стуренный, но уже отмеченный приостановкой, тяжёленький, мощный и самый голосистый петушок перепела, родится собака. И будет первая осмысленная полноценная стойка. И так и будет, мой Читатель, так и будет!

В том дальнем уголочке поля собака замрёт и начнёт пить перепелиный дух. И профиль головы, морды, жадно хватающей порциями этот настой, будет для вас лучшим зрелищем. И вы жадно захотите увидеть всё сызнова. И пришёл мне на ум дед Андрей, тамбовский дедок, натасчик. Не дождался Андрей Петрович этой весны. Год назад ещё ходил, уже не по полю, а рядом, уже по просёлочку, со стороны наблюдая за буйством наших страстей молодых, где много он потешного и трагического отмечал на том нашем поле. И лучился взгляд его, видя, как работает его Ксола, и повторял дед раз за разом: «Мишкя! Как она его цепляет!». Дед Андрей, ни одну сотню собак натаскавший, товарищ наш старший. Всё видел дед на том нашем знаменитом поле. В один и тот же миг всего там можно было поглядеть – и бегущую кустодиевскую барышню, фламандскую рыжеволосую рубенсовскую Марину, разбрасывающую ноги, поколыхивая всеми своими телесами - плавно, мерно и волнующе,- прущую на руках свою престарелую суку Грету к двум уже секундирующим на горизонте собакам, и лысого, как бубен, художника Серебрякова, горестно смотрящего на обожжённую кордой руку, и рассудительного ветеринара Панина с сельхозакадемии, мягко кого-то вразумляющего. Всего там было на том нашем поле. Вот только уходил от нас дед Андрей… И уже потом Акулинин Саша – любимый ученик деда, поведал мне, что уже лёжа, не вставая, заплакал дед и сказал Сашке: «Эх, кабы, Саша, ещё весны дождаться, да двух собачонок натаскать, тогда и помирать можно!». Не хватило деду одной весны. До смерти живой был, в думках своих до конца был с нами, с молодыми. Всё б ходил бы он под небом, всё б трепали его бороду ветра и мочил бы её дождик, а дед бы всё смотрел и смотрел, и никак не мог напитаться этой чудесной жизнью, благословенно сдобренной этой перепелиной рапсодией.

Коломыченко м.а. июнь 2011.

[Vagrant252]

Утиный манок

Кто не знает протяжный, блеющий с хрипотцой крик зайца, когда к нему, легко раненому, подходит охотник? Разносится он на весь окрест. За 3 километра услышишь при тихой погоде. И был со мной случай, когда я встрепенулся, услышав где-то вдали, этот не с чем несравнимый звук, блеяние-плач русака. Была пороша, и через время я по закрайку поля подошел к той посадке лоха, что густыми своим ветвями лежала аж на самой дороге. По следам было видно все, как по писанному. С двух сторон по следу утопающего по брюхо русака были следы от взмаха хищной птицы, скорей тетеревятника. И заяц, протащив его на себе в поле метров тридцать, крича уже на прощанье, сообразил, что спасение одно – вернуться, нырнуть под эти ветки лоха серебристого и спастись, сбросив с себя ими своего врага. Со своей страшной ношей русак ринулся назад, пока оставались силы. Он просто нырнул в снег, под спасительную поросль. Чупыги веток оторвали хищника, и уже по посадке след зайца пошел ровно, всё увеличивая и увеличивая махи. И легкая розовая кровь уже не кропила свежий след. А птица та, ошеломлённая от страсти, какое-то время ещё сидела на снегу, потом, разгоняясь, подпрыгивая, ушла к себе в небо. Ах, как я был рад за этого зайца, как я восторгался его умом! И еще, и еще подходил к тому месту. Дотрагивался рукой до уютной глубокой лёжки, откуда и был встревожен косой, смотрел место, куда заяц влетел, под рабицу веток, поняв, что в поле жизнь его и полушки не стоит.

Да, этот крик зайца людей сентиментальных скорее повергнет в уныние. И я знаю такого человека, который в один день хотел стать охотником и в этот же день бросил ее на всю жизнь, именно из-за заячьего заунывного протяжного носового блеянья. В тот день его первой охоты тот, его заяц, выскочил из оврага и на наддуве снега замешкался. Николай, так звали того охотника, ударил из старой отцовой фроловки, начав подходить, услышал этот крик. И уже спустя50 лет после этого дня он рассказывал мне все это, и я видел что он переживает тот плач до сей поры.

Но для охотника страстного этот крик, если не прекрасен, то во всяком случае всегда убеждает его, что зверь не уйдет подранком. И охота, значит, сделана чисто и правильно.

В 70-е появилась книга немца Лемке «Охотничьи манки», и для многих это было откровением. Вот так и я спал и видел, что когда-то мне привезут манок под крик зайца. Я пытался имитировать этот звук, поднося кулак к углу рта, раскрывая пальцы, старался изобразить звук, похожий на хриплое блеянье или на плач младенца. И вот эта продолговатая хрипотца никак не выходила у меня. Имитировать звук кряквы, чирка – это могли многие. Но на этот продолжительный долгий звук просто не хватало таланта ни у кого. Но Лемке подбрасывал уголь в огонь, рассказывая, что одним грабовым листом обходится уважающий себя немецкий охотник, подзывая «на реву» самца косули. Я просто перестал терять эту мысль с головы. Лисы было много и часто, просто грезилось крикнуть этим заячьем плачем и повернуть ее к себе. И как у Лемке, прикрывшись деревом или кустом, подпустить к себе рыжую на верный выстрел. «Ах, как это здорово! Как это почетно!» – думал я. Это не сдуру по камышу шугнуть и случаем свернуть лису на болотной прогалине. Но где его взять, этот манок?!! Сделать самому –навряд ли будет точная имитация. Я заходил, покупал манки на уток, у меня их было уже штук пять, они были дешевы и нежны, и я брал их исключительно про запас или в подарок деревенскому собрату.

Многие охотники 70-х знают этот манок как облупленный, эти пластмассовые два полукруга, стянутых колечком, внутри -медная пластина. Хрупкая вещь – не чета тем основательным деревянным, что есть сейчас. Они были все одинаковы по звуку, и все же охотники покупая со значительным видом их пробовали. Натужно дули , пучили глаз. В крупной мозолистой руке этот манок выглядел достаточно инородно. Мария Федоровна с явной укоризной смотрела на происходящее, в какой уж раз,в ее магазине и произносила свою расхожую фразу: «Уточки-зайчики, пустые сарайчики»,– или, того хуже,– «смотри, не пукни». Охотник тушевался и брал синий или зеленый, если тех уже не оставалось, то розовый манок, имевший вообще вид какой-то детской игрушки-свистульки, какие наполнялись водой для переливного свиста.

Но манок работал, и звук был звонкий ,густой, дребезжащий – не простой звук. И кто умело пользовался, зажимая манок в кулак, меняя тембр, чтоб делать более сложную от того песню кряквы или чирка, часто вызволял из стен камыша любопытствующую утиную братию или заставлял ее развернуться в небе и чуть приблизиться к охотнику, а то и вовсе зависнуть над ним и после выстрела, к радости музыканта, глухо удариться о болотные кочку или всплеснуть лужу, окружавшую её. И это был трофей дорогой, и всегда шёл отдельным рангом, потому как запечатывался на всю жизнь в память, а она нет-нет, да и выдавала его вместе с душевной улыбкой хозяину того дня.

Но лиса – вожделенная, дорогая лиса 70-х. Как научиться брать ее, подражая крику зайца? Именно зайца, потому что разносится он далеко, и лиса может и поэтому- тоже поверить. И можно подготовиться, лиса редко бывает рядом. И увидишь её скорее ближе, к горизонту, и потому что на белом снежку.

Как-то раз я, случаем, сжал зубами этот всенародный лёгонький утиный манок. И, о Боже! Ты даешь мечту со всем набором для ее исполнения! Мечты материальны и сбываются. Звук раненого зайца на секунду явился мне. Как залихватский свист – ему обучаются сразу или никогда. Я вскочил, начал пробовать. Зажимал сильнее, еле-еле, начал прикрывать кулаками, постепенно палец за пальцем освобождал звук, для уха было точно! Я не мог ошибиться. В конце концов я играл на гитаре, думал: «Я даже пою, черт меня возьми, ну какой-то слух есть?». Да-да, не должен ошибаться! Точно – заяц! Жать зубами приходилось очень сильно, особенно в начале, когда блеянье должно быть высоким. Это потом надо было чуть разжать зубы, и звук одинаковый, протяжный уже не был такой трудный. Я начал импровизировать, учащая крики. Как будто зайца кто-то терзает или он меняет свое местоположение. Для этого начинал нагибаться, чтоб звук уходил в землю и, снова разгибаясь, давал звук на округу. Славно! Славно! Но ведь точно!

Показал Толику. И так, чтобы тот просиял очами, не увидел – он или не понял, подумал я, или забыл, как кричит заяц. Но с того дня манок перекочевал и в мои зимние одежды.

И вот как-то в феврале мы шли в сумерках по моей лесостепи. Небо было темно-синим, а земля светло-голубая, аж с пышной зелёной бирюзой, и видимость была- необыкновенная, воздух чист и прозрачен, и тихо-тихо было в моей лесостепи. Только слышали мы, как дышим. Разговаривая, я поглядывал по сторонам. В далекой вьющейся, то исчезающей, то появляющейся вновь точке была угадана лиса, до нее было 2 км. Была она на противном склоне лога, с широкими крыльями, к коему мы и подходили. И с нашей, и с противоположной стороны лог опоясывала посадка. Лиса была за посадкой противоположной стороны. Она была настолько мала, что мы напрягали свое молодое зрение, чтобы увидеть ее ход. И видели её, нет-нет, мерцающей на далеком поле. «Толя, я побежал». Толик не верил в успех, но отказаться от зрелища, которое могло развернуться у него на глазах – фотографу –никогда.! И мы расстались. Он начал тоже поспешать, чтоб видеть ближе противоположный склон. На ногах валенки, одет я был тепло - шли посидеть на скирде, шли на засидки. Бегу, лису уже не вижу и не пытаюсь, она мне ни к чему – я наметил место, где её ждать. Скатываюсь, падая, сползая по своему склону. И тут меня пробило: манить надо на дне, чтоб лиса не успела сойти со слуха. Я почувствовал, что я не успеваю и, отдышавшись, я начал манить на самом дне оврага, делая уже привычные движения, прикусив мундштук, зажав пальцами, разжимая их, разгибаясь и снова наклоняясь, и снова выпрямляясь. Картина не для охотников – была тревожная. Снова побежал. Теперь уже вверх по склону, а на нем посадка. А за посадкой поле, и только там – зверь. На середине подъёма- сказал себе: «Помани еще раз и хватит», на случай, если лиса не услышала или не определила, откуда доносится звук. Поманил чуть и пошел, скрываясь за мелиоративную дамбочку. Чтобы овраг не расширялся, и его не размывало – делали такие насыпи по 2-2,5 метра. Дошел до бруствера, в стволе – 4 ноля и 3. Так решил: близко не подойдет. Высовываю голову, сняв кроличью шапку. Передо мной посадка лоха с проемами, и за ней – поле. Нет лисы, ушла. Неужели не обратила внимание? Или, хуже того – покосившись в мою сторону, ухмыльнулась, может даже. Эдак, с ехидцей. И вдруг вижу: вон идет за посадкой. В поле! Над бруствером один мой лоб и глаза. Идет и как-то нехотя – не прямиком. Останавливается, что-то раскапывает – так, как будто по своим делам, мол, я тут не при чем. Но ведь уходила-то в другой околоток, а идет ко мне. Манить и не собираюсь. Боже упаси! Такта хватает, чтоб понять: на 100-метрах- её черта-не обмануть

А она, как издевается. Ушла, вновь остановилась, и так, как нехотя, заходит все-таки четко на меня. И приближается! Заходит в посадку! После неё поляна, насыпь и за ней – я.

Сердечко трепыхается. Как быть? В посадке не увижу. Посадка обтекает края насыпи почти касаясь их.. Но на бруствер она может выйти в любом месте, если выйдет во фронт – точно увидит мою голову. Дамба голая. Да нет скорее в стороне выйдет!на краю где насыпь ближе к посадке.!! И, убедившись, что лиса зашла в деревья, сполз на метр вниз. И тут уж ничто мне не оставалось, как начать отчаянно -туда сюда блуждать по кромке насыпи глазами. Видел я только эту белую кромку и небо уже с редкой звездой. Жар. Сердце бьется. Не знаю, сколько времени прошло. Но то, что произошло дальше – чистая правда. Лиса показалась почти надо мной в 3 метрах . Она вытянула шею и, перестраховываясь, хотела убедиться в полной безопасности пространства за этой преградой. Я вскинул ружье и ударил. И абрис уже задней ляжки и хвоста остался у меня в памяти. Лиса, увидев движение, развернулась на 180 градусов. И там, где была её голова, в мгновенье ока оказался круп с прямым, как сабля, хвостом. Я ринулся на затекших ногах, да еще в валенках на дамбу. Упал, скатился еще ниже, опять на четвереньках взобрался и увидел её – лису, лежавшую недвижимо на поляне перед посадкой. Это был крупный старый лис, я еле поднял его за задние ноги. Весь заряд тройки оказался у неё в задних мясах. Подвалил Толик, и мы восторженно встретились возле той лисы- как год не виделись. Я рассказывал всё вновь и вновь – уже по следам показывая другу, как лис испытывал меня на профпригодность. От нее шел матерый, чесночный дух. Было время гона. Толик фотографировал меня на том бруствере. Чесал голову и каялся, что не верил в этот манок. Его новенький широкоплёночны«Киев» делал свои первые тогда снимки.Не снимают уже пленкой, и нет в магазинах тех милых кустарных маночков, и нет моего друга на этом белом свете. Но тот день врезался в память и не ушёл он на заклание годам. Живёт во мне – со всем тем дорогим моим временем.

[Vagrant252]

Меловая гораМожет, птицы тогда ещё не понимали, что не на время Человек пришёл в их края. Может, они надеялись, что этот Город будет ненадолго, и что когда-то будет опять только их земля и их небо… ГДЕ ТЫ, МОЙ ГОРОД?Налетел осенний ветер. Посбивал, рассыпал ветки на аллее каштанов и явил миру новое поколение юных, покрытых прозрачным атласным блеском, гладких плодов. Они рассыпались на серую плитку Моего Города. Сколько раз так было?! Сколько осеней это повторялось?! Я вдруг отмечал этих красавцев, лежащих во всём своём блеске. Их новенькие блестящие поверхности, как на самой дорогой мебели, отражают через свой юный восковой налёт свет солнца, гуляющего по осенним улицам Моего Города. От поколения к поколению всё это происходит быстрее и быстрее. Жизнь набирает обороты. И вспомнился рисунок Боттичелли с изображением схемы жизни – в виде воронки, в которую попадает всё живое. И вот так человек, как эти каштаны, не по своей вине, внезапно очутившись на этой земле, попадает на самую верхнюю широкую, разливанную гладь этой воронки и плывёт, сначала, как песчинка, в медленно текущем времени его юности…Течение возрастает. Края воронки сужаются, и уже мелькают на тех краях события, люди, лица… Их уж не угадать… Только самое крупное, значимое, остаётся в памяти. Память оставляет только самое необходимое, чтоб не утерять цепь событий. Чтоб человек помнил себя. Что он без памяти?!Скорость движения становится ещё больше… И вот уже новое поколение идёт на замену тем плодам, а прошлым уж и помину нет. И эти, новые, уже опять тихо и созерцательно лежат на мокром асфальте моего города. Пышные, молодые, выкатившиеся из белоснежных сердцевин родительских чресел. Они как будто рассматривают – куда, в какое место занесло их провидение? Понравится ли им Мой Город? Мой Город. Мой ли этот Город? Где ты, Мой Город?Попадая в какие-нибудь дальние, тебя теперешнего, уголки, где когда-то ты был, Мой Город, и где мне годами или десятилетиями не случалось быть, глаз мой уже ничего не угадывает. Моя Память силится воссоздать тот ландшафт – и не может… Нет даже точки отсчёта, за которую можно было бы зацепиться Моей Памяти, чтобы она, как чётки, начала нанизывать события на нить времени. И всё же я помню! Вот здесь был когда-то овраг, роща, пустырь! И мать моего друга шла с работы, с авоськами, домой. Но ни оврага, ни пустыря, ни авосек… Кругом новенькие дома с беленькими пластиковыми окнами, окружённые потоками невиданных в моём детстве машин. И Память Моя терпит фиаско, она бессильна что-то воссоздать на этом месте. Моя Память бушует, она, нахмурившись, начинает рушить всё это новое. Моя машина времени нерасторопно, урывками, с перебоями начинает включаться. И начинается отсчёт времени назад. И картины с тем, Моим Городом, начинают возвращаться, представать перед моим взором. И Память верит им, и успокаивается, и уже спокойно, благодушно явит мне улицы, дома, молодые лица людей Моего Города. И я верю в те картины! Ведь мы не можем вдвоём ошибаться! Вдвоём, с Моей Памятью…А картины – фантастические, невероятные, немыслимые, если кому рассказать – тому, кто, как те каштаны, попал недавно, по воле судьбы, на этот свет и оказался со мной в одном месте.Кто сейчас поверит мне из молодых, что всего лишь пятьдесят лет назад окраиной Белгорода была областная больница, что это была его северная окраина, а между парком и этой больницей только появлялись первые пятиэтажки из нашего белого силикатного кирпича?! Что Харьковская гора, с юга, нависала над городом скучным холмом жёлтого пустыря, покрытого осенью соломенными степными травами, а зимой просто сливающегося с серым рваным свинцом русского неба, уходящего в Украину? И шли по ней две грунтовки: одна – на кирпичный завод, другая – на село Дубовое. И ещё при мне, не каждый, в дождь или в распутицу, отважился бы отправиться за горизонт этого холма. Расстояния были другие – всё казалось дальше. И от этого всё казалось романтичным, загадочным, потому что – «за тридевять земель». Да-да, и Память Моя, со всей очевидностью, увидела и преподнесла мне картины этого холма с затерянным на нём маленьким кирпичным заводом. Всё! Там не было больше ничего, за что мог зацепиться глаз. Кто поверит, – спрашивает меня моя Память,– что можно было ходить с завязанными глазами по выбитому немецкому асфальту – тогда ещё симферопольской – дороги?! Только редкий бензовоз мог проехать и нарушить тишину Моего вечернего Города, а уж после шести вечера не будет ни одной машины. И только степные сверчки рушили тишину на Моей Богданке. А это была дорога заметная – только на ней мы могли видеть прогресс и столичные лоск, первые «Москвичи», «Победы», «Волги» …Кто поверит Моей Памяти, что было всего два маршрута автобуса «Лиаза», после которых пошли уже те – львовские, основательные, с ревущим двигателем, с жаркими задними сидениями, как с лежанками на русской печи? И это при том, что уже возникли наши первые Черёмушки. Мой Город – он ещё выглядывает кусочками своей послевоенной основательной архаики, напоминает о своём когда-то присутствии старыми стенами, заросшими и прижатыми к земле, диким виноградом. Он как будто обиженно и тихо говорит: «Я ещё здесь, я ещё участвую в вашей жизни, я ещё помогаю и помогу вам, попавшим в этот Боттичеллевский круговорот жизни». Попадая в старые дворы Моего Города, я жадно всматриваюсь и прощаюсь с ними, вижу их угасание и уход... Подхожу к пожившим людям, сидящим у подъездов... И часто ещё, на моё удивление, они оказываются моими сверстниками. И когда кто-то из них вспоминает имена, фамилии моих, меня, они становятся для меня родными, близкими людьми. Ведь это они подтвердили, что Память моя – живая, она не заскорузла, ещё не очерствела и не изменяет мне. Расходившись, отряхнувшись, очистившись, Моя Память закидывает меня в такие далёкие дали, за которыми идёт просто стена, из-за которой, даже урывками, уже ничего не доносится. НачалоКак я узнал потом, появился я на свет в бабкином доме, в селе Долбино, что в десяти километрах от Белгорода. И то, моё первое село – каким-то чудом! – сохранилось в моей памяти вспышками, даже с запахами и цветными образами. Первое моё воспоминание – мы лежим с моей бабушкой в овраге под железной дорогой. Мы прячемся от лесника, который идёт по насыпи и может не позволить собирать нам хворост. Много лет спустя я рассказывал бабке эту историю. Она хохотала от удивления и удовольствия, что я это запомнил. А потом, в довесок, рассказывала мне, как прошиб её холодный пот, когда она прятала полведёрка пшеницы, а за ней по селу уже шли какие-то активистки. Как бабка испугалась, не за себя – на её руках была моя мать и я. Как такой возраст мог не выпустить из памяти это событие? Не новость, что страх надолго заседает в наших душах. Было это в Барсучках, маленьких лесных околоточках, окружавших железную дорогу. Собирать хворост было нельзя, только с какого-то разрешения. Следующее событие – это отец, приехавший на бульдозере и посадивший меня в громадную железную кабину, тогда размером с комнату. Запах солярки! Рёв двигателя! Железные, обтёртые до блеска, рычаги! Это был и страх, и восторг! И опять, только поэтому, память схватила и не выпустила из своих объятий… И родник! Родник по дну нашего леса… Это был, скорее, большой полноводный ручей, что шёл из Долбино по Пристенскому оврагу на Мой Город, существование которого не входило в тогдашнее моё мироздание. А истоки того родника были тут же – на окраине нашего села, только с другого краю, в Барсучке. Вытекал он из пруда, круглого, как блюдечко. Он – как чаша, до краёв наполненная кристальной питьевой водой,– принимал нас в свою свежесть. А потом – тёплой охрой своего песка – грел, как на блюдце, наши животы. И это – не фантазии, не ностальгия по прошлому. Подтверждение его кристальной свежести я нахожу в фактах чистоты этих тогдашних мест – черные лягушки-жерлянки, многие годы позже, встречались ещё по бочажкам того ручья. Из этого малого лесного прудика ручей попадал в полноводный сельский пруд, и, вытекая из него, был уже речушкой, никогда не пересыхавшей, но промерзавшей зимой до самого дна. Все дома окнами выходили на лог, где текла эта речка. И окна моего дома выходили на тот лог, на тот ручей, на те криницы, которых было столько много и которые так легко возникали – чуть копни лопатой землю! Каждый, кому нужна была криница в огороде, вставлял лопату, уходил в землю на два штыка – и вот уже новое зеркало являлось миру! Роднички были всюду. Чуть балочка – родничок, заросший мать-и-мачехой. А уж в маленьких наших буерачных лесках только ленивый не мог найти криничку с подвешенной на ветке кружкой. И пасечники, и косари в полуденный зной могли выбирать, где наполнить свою фляжку. И было так на земле повсеместно – от наших, достаточно влажных, мест, до степных, бирючевских. Дышала, жила земля... И какой дух бродил по нашему околотку, когда пена цветущих вишнёвых садов начинала покрывать огороды моих соплеменников, когда над нежным розовым цветком яблони – в свежей благости майского дня – поднимался пчелиный гул. А вечером к этому всему примешивался запах вездесущей палисадной барышни – сирени. И запах становился густым. И радостью весны и бытия было пропитано всё – земля, трава, листья, натужный гул майского жука. И всё это уходило в ночь, чтобы утром оказаться в оранжевом молоке, в большом облаке – в тумане, не сразу дававшему глазу простор. И новый майский день, и новая радость, и новое счастье…Случайно, ненароком, но, как бы вовремя и по делу написания этих строк, мне попал в руки альбом художника, академика, по воле причин и расположенности души уехавшего на далёкую периферию, к нам, на Белгородчину. Мастер, сродни Куинджи, с силой таланта в изображении реки, леса, воздуха в нём, как у Шишкина. Человек, чувствовавший и любивший всё народное, исконное. Любовь к маленьким речкам, мазаным хатам, колодцам видна в каждой его, даже самой маленькой, работе, даже в самом небольшом этюде. Я вглядываюсь в плавно текущий Северский Донец конца девятнадцатого века. И я знаю, что это – не выдумка художника, что это – не украшательство действительности. Я знаю, что так было – и не только за городом,– но и в самом тогдашнем Белгороде. Были такие кусочки экологического бурлеска, чистоты, свежести! Сколько образов возникло в моей памяти, благодаря этому мастеру. Увидев его зимний колодец – обледенелый деревянный сруб, уходящую вниз дыру с далёким кругом неба, – тот детский страх вновь пришёл ко мне через пятьдесят лет. Наверняка, мать запрещала, увещевала – не подходить к точно такому же колодцу близко. Именно Юлиан Феддерс дал мне эти ощущения через полвека вновь. И если Вы будете ехать по железной дороге на Харьков, не сочтите за труд, милый мой Читатель, подойдите к окну с левой стороны вагона и посмотрите на те благословенные места. Они пойдут сразу, как только за окном останутся крайние дома села Красного. Та железная дорога была у нас вверху, за огородами, за громадной грушей… Её запахи, звуки… И противовесы проводов, которые издалека напоминали мне леденцы-монпансье в виде шайбочек-колёсиков… А вблизи – это были громадные, отлитые из бетона, блины. Хрен, росший у крыльца, был выше моего роста. Мазаный глиной пол, дом – с блёсткой соломы, похожий на халву,– преследует меня всю жизнь. Здесь я и появился на свет. И до сей поры – стоит мне на каком-нибудь отшибе увидеть мазаную хату – я, как очарованный, останавливаюсь и начинаю всматриваться в её обвалившиеся углы, рёбра дранки, выглядывающие из её тела. И каждый раз, проезжая мимо такого домика, нет-нет, да и кинешь взор, а то и подойдёшь и погладишь, растерев рукой мел, который многие из нас тогда тащили себе в рот. Знала Природа – нужен кальций. До дрожи знала! И уже потом, попадая к тёткам в эти места, я начал знакомиться с местностью, окружавшей моё село. Люди добрые! Какие это были чистые, нетронутые, духовитые места, покрытые крупной ромашкой, наполненные гулом всех Божьих букашек! Вот и всё, что осталось от воспоминаний деревенского мальчика, что появился на свет при помощи своих родителей, местной акушерки в этой мазаной хате. Наше поколение ещё рождалось вот так – дико и архаично,– на железных кроватях, с точёными шариками, в этих маленьких мазанках с окнами в сад. Здравствуй, Мой Город…И потом Память начинает нанизывать на себя всё больше и больше событий… Дворы, окружавшие нашу старую площадь, были началом Моего Города. Именно в эти дворы, волею судьбы, я и попал четырёхлетним мальчиком. И первыми воспоминаниями моего детства была песочница и насмешки над моим деревенским выговором: меня постоянно просят повторить какую-то абсолютно ясную для меня фразу, я обижаюсь, не понимаю, почему смеются…Следующее воспоминание – нас ведут из детского сада гулять по мосту, на другую сторону Везёлки, к подножию Харьковской горы. Солнце гуляет по полянам! Синие стрекозы-стрeлки… Запах раздавленного листа борщевика – он пришёл ко мне намного позже, когда я бродил уже с ружьём по болотам своего края. Часто меня охватывало беспокойство, когда я вновь ощущал этот запах. Тот запах возвращал меня на залитый солнцем луг моего детства, с домиком лесника у подножия ещё дикой степной Харьковской горы. Он построил себе дом за рекой, как сказочный Берендей… И река, и утренние туманы делали те места отстранёнными от всяких городских сует… С моста мы видели, как ребята быстро вытаскивали на мелководье марлю, из которой выуживали склизких, извивающихся, попискивающих жирных вьюнов. Это было ровно напротив центрального входа в наш Университет. Вы думаете – сказка? Нет, Читатель! И воду с той Везёлки Вы могли, без ущерба для здоровья, выпить, хоть полведра, тут же набрав её под этим мостом. И если Вы сомневаетесь в моих словах, то поймайте мне вьюна сейчас не в проточной чистой воде. Сказочный аромат того времени! Это было лето 1963 года…Мать с отцом взяли огород возле села Соломино, на левобережье Северского Донца. И опять художник Юлий Феддерс помог мне пробиться через толщу времени. И я волнуюсь, возбуждаюсь: Да-да, именно так было! Не было ещё этого искусственного водохранилища. Боже упаси! Река плавно текла в своём естественном русле. Каждый её поворот был не похож один на другой. За каждым поворотом были какие-то новые плёсы, всё новые и новые обитатели, новые миры. И только в весенний паводок дно этой реки нельзя было увидеть. Река очищала себя – мощным паводком – в лёд заворачивала весь мусор, вырывала с корнем заползшую в неё осоку и выносила течением всё это подальше от себя, оставляя в лугах «талый снег вчерашнего дня». В остальное время года вода реки была чиста, как слеза. Чёрный коршун реял над ней, как постоянный её спутник. Редкий сейчас гостёк! А тогда везде, где была какая-то речушка, коршун плавно плыл над водой. Его хвост-веер указывал изменение направления полёта. И чёрного коршуна я угадывал издали – по его знатному вильчатому вееру-хвосту, ни на какой другой не похожему своей длиной и формой. Гнёзда синиц-ремезов качались над гладью реки. Можно было зайти в прибрежные кусты и найти десяток гнёзд мелких птиц: овсянок, славок, камышёвок. И у меня был случай, когда я нашёл два гнезда садовой славки с разными кукушечьими яйцами. Тогда это было сделать легко. Кипела жизнь! Было всего так густо и много! И рыбаки, сидящие по берегам реки, когда шёл жор леща, только успевали вкидывать в лодки блестящие лопаты этих рыбин. А летом набрать ведро раков – было делом двадцати минут. И не надо было утруждать себя особо нырянием – стоило выворотить кусок плавучей осоки… В том мире, ещё данном Богом и не початым ни с какого края, жил художник Феддерс, а потом и я зацепил его краешком своего детства…И уже четырёхлетним мальчиком, ребёнком, я знал, что Город Мой, как остров, находится в окружении какого-то великого зелёного чуда! И как происходит начало у каждого?! Начало того, к чему душа предназначена. Поэтому и тут Память не выпустила из себя ту вазу у нашей соседки Анны Фёдоровны, что была заполнена карандашами под завяз – простыми, цветными, хорошо отточенными. Как мне хотелось взять хотя бы один из них! И даже запах этих карандашей я помню… Слава Богу, он не изменился с той поры. И до сих пор я не могу уйти из магазина без нового карандаша, который понравился мне просто своей рубашкой. Так жизнь уже и решила – карандаш, кисть, фотоаппарат и та особая жадность – нарисовать, зафиксировать, не забыть! Увидеть ещё одно проявление Бога! Почему люди ищут подтверждения чуда, когда эти чудеса на каждом шагу, куда бы ни кинул взгляд?! Вот так и Феддерс, Юлиан Иванович, не искал, а только успевал фиксировать, по мере своих сил, в конце девятнадцатого века. Художник, родившийся сразу после ухода Пушкина и походивший с этюдниками по нашим меловым степям, для нас – обычных, а для него – новых и свежих, стал тем пророком, которых не бывает в своём отечестве. Десять лет выпускник Петербургской Академии художеств преподавал в Белгородском учительском институте. Именно он спел гимн Белгородскому миру в его первозданности!ЧерёмушкиПервые белгородские новостройки, они же – Черёмушки… Это то, что вокруг кинотеатра «Радуга». Те кирпичные и панельные хрущёвочки, с нишами-холодильниками под кухонными подоконниками. Это – 1969 год, уважаемый Читатель! Чтобы окунуть тебя в то, моё, время, должен признаться, что холодильников тогда у нас ещё не было. И висящая за окном авоська с продуктами была ещё архитектурным излишеством домов, в которых мы жили, достаточно плотненько, в наших семьях – зачастую, человек по пять в однокомнатной квартире. И пластмассовых бутылок не было, и целлофановые пакеты не валялись по обочинам наших дорог. И не потому, что мы раньше были такими культурными. Просто пластика не было. И моя бабка, Фёкла Яковлевна, первое своё лёгкое синее пластмассовое ведро поставила на плиту, чтобы подогреть в нём воду. И вдруг, с удивлением, а потом и с ужасом, увидела, как оно надувается, становится круглым и взрывается, заливая все конфорки. Не вмещала бабкина культура целлофан и всякого рода пластмассу, не влезали они в её голову. Это уже потом пошла стирка и сушка тех пакетов. Только стекло, железо и керамика были понятны моей Фёкле Яковлевне.В достаточно большом нашем дворе, состоящем из пяти домов, стояла одна «Победа» да инвалидка, скорее, крытый мотоцикл. Обе машины принадлежали семье военного в высоком чине, Берестова, чью фамилию я запомнил, благодаря этой чудесной технике. Мало того, я должен признаться, что и телевизоры в городе были наперечёт. И первый в своей жизни телевизионный сериал «Капитан Тенкиш» я посмотрел в 1968 году у соседа по лестничной площадке Гарика Гломоздина. Гарик был моим сверстником. Я уже забыл, где работали его родители, но его семья была достаточно зажиточной. И первый телевизор КВН – с водяной громадной лупой впереди малюсенького экрана – я увидел у него. Это была какая-то аристократическая семья. Обстановка, быт у них разнился от нашего, более простецкого – с борщом в холодильнике под подоконником. Даже питались они строго, по расписанию, как в старорежимной семье. Гарика звали к обеду. И он знал, что, забегавшись и не показавшись в дом, будет покормлен только вечером. Но Гарик запомнился мне не этим странным распорядком дня. Как-то вечером мы сидели на подоконнике между первым и вторым этажом. И тут Гарик бережно, ни с того, ни с сего, вынес какую-то заветную свою коробку из-под конфет. Он снял крышку, и мы увидели рядами лежащие, как камушки, удивительной красоты птичьи яички. Под каждым яйцом была подпись с названием, аккуратно написанная отцом Гарика. Мы были очарованы! Для нас это была маленькая, уже научная, коллекция. Мы понятия не имели, что птиц так много, и все они – разные. Гарик, хотя ростом был ниже всех нас, уже с учёным видом, почти назидательно, рассказывал, где и когда они с отцом нашли гнездо, называл виды птиц. Оказалось, что половина коллекции была собрана ими в нашем городском парке, по которому мы ходили каждый день, знали его потаённые уголки и не ведали, что там есть такое разнообразие птиц. Мы на них просто не обращали внимание! Все птицы были для нас одинаковы. Что щёлкает в душе ребёнка? Через какие зацепы приходит к нему удивление миром?! Откуда его отцу досталось это знание птиц, умение находить их гнёзда? И как правильно выдувать яйца? Гарик знал много: он знал, кто такая мухоловка-пеструшка, и чем она отличается от серой мухоловки, он мог различить два вида воробьёв, которых мы называли просто: «жиды». Гарик мог рассказать мне о певчем дрозде, чьё яйцо в его коллекции отливало египетской бирюзой. И я не мог оторвать от него взгляд. Оно было цвета морской волны, цвета «сосущего глаз неба». И птица, мне думалось, такая же будет красивая, представлялась она мне волшебной, изумительных окрасов. Мир перевернулся! И из десяти – трое потеряли покой. Это были Толик Сотников, Витя Николаев и ваш покорный слуга, дорогой мой Читатель. И пошло-поехало… Такие же коробки из-под конфет, первые книги про птиц и первый осмысленный, любознательный, пытливый взгляд вокруг себя. Мы начали отличать птиц. Это была уже не одноликая их масса. Мы были просто ошарашены разнообразием и многоцветьем мира. Да мы ли одни?! Спустя годы я узнал, что начало пути для очарованных тем зелёным живым Космосом настолько одинаково, и примером тому могут служить десятки великих и миллионы невеликих людей. Всё начинается с детства! Так было у Аксакова, Набокова, Бианки. Так было и у нас, у дворовых мальчишек, живших в городе Белгороде, на улице Некрасова, в одна тысяча девятьсот шестьдесят пятом году.АнималистикаМы все рано познаём пластику человеческого лица, наблюдая, как человек начинает гневаться, печалиться или ревнует, завидует, не верит. По самым незначительным чёрточкам лица мы угадываем эмоции. Это нам нужно, и мы быстро постигаем такую азбуку. Вот так же и мы, дети, загорелись этой игрой и начали осваивать её законы. Не сразу, но очень быстро пластика бегания птиц по земле и веткам, их полёт начали разниться в глазах девятилетних ребят. И открытие новой для нас птицы происходило через открытие новой пластики её движений – ныряние в воздухе и тут же зависание серой мухоловки, прямолинейный вьюрковый поскок зяблика по земле, суетливое броуновское движение пищухи по стволу дерева. Всё разно – движения, цвет, форма! Оказывается, какие только формы не выдумал Господь! Какое удовольствие наблюдать всё это! И доставались первые наши определители птиц, и все наши открытия уже попадали в наши первые дневники. И старый том Брема, посвящённый именно птицам по воле судьбы откуда-то появился в нашей компании. Он был достаточно хорошо сохранившимся – с уютной домашней немецкой графикой Мюдзеля, дотошно изображавшей каждый лист, ту или иную птицу. И количество видов птиц, которых мы когда-то могли встретить, воодушевляло нас, и мы стали ждать нашей первой экспедиционной весны. Вот так начинается страсть к коллекционированию! Вот так загорается тот святой свет, который наполняет жизнь смыслом! Для кого-то это были тогда марки или монеты, для других – любовь к радиоприёмникам. В одном этом нашем увлечении слились и любовь к хорошей книге, и, тогда очень редкой, фотографии, и к путешествиям, и к действительно опасным приключениям на уже настоящей охоте, что пришла на смену этому незатейливому детскому коллекционированию. Взор наш с раннего детства коснулся очень обширной и значимой в искусстве темы – анималистики. Язык линии – самый лаконичный, самый, казалось бы, простой в исполнении, – как он был многолик! И Курдовское виденье «Лесной газеты» Бианки, сначала казавшееся грубым, постепенно, уже тогда, начинало нас воспитывать, доказывая своей притягательностью жизнестойкость этих скупых, не щедрых на цвет и витиеватость изображений. И после тысяч иллюстраций те, первые наши, курдовские, так и сидят в моей памяти. И это, как оказалось, не случайно. Друг Курдова, Евгений Чарушин, доказал, что их компания могла в двух линиях выкристаллизовать образ, характер животного, его взгляд или жёсткость ворса. Только недавно я узнал, что в это же время на Западе работали просто волшебники в этой области искусства. И то, что они занимались анималистикой, никогда не принижало их, а наоборот – вызывало интерес у аристократичной западной публики. Тяга ко всему живому в урбанизированном мире усиливается априори. Я хочу, уважаемый Читатель, назвать имена прекрасных анималистов, а чтобы дать понять отношение к анималистике в мире, я скажу, что самая дорогая по цене книга в мире – это «Птицы Америки» художника Одюбона. Не посчитайте за труд, хлопните кнопкой на клавиатуре, проверьте. Этот альбом – монументален: и по своим размерам, и по Микеланджеловскому отношению Одюбона к пернатым Земли. Это был конец XIX века, и это была ещё молодость Соединённых Штатов. Но анималистике столько лет, сколько помнит себя человечество! Я не буду говорить вам про пещерную живопись – она есть даже в школьных учебниках,– а вот анималистика Дюрера, Рембрандта, Снейдерса, ученика и соратника Рубенса – это уже может быть достоянием только пытливых умов, кинувших свой взор на великий мир братьев своих меньших. И ведь целые залы Эрмитажа не случайно посвящены именно анималистике! Что стоит только один зал, посвящённый лавкам Снейдерса! Чего не знаешь, того не любишь! И как мы могли не полюбить Снейдерса ещё в нашем детстве, когда мы уже в его «Лавках дичи», на дубовых голландских столах различали всех птиц и зверей. И только «Рыбная лавка» этого мастера не вызывала у нас никаких споров – морские рыбы были нам неведомы. А по птицам мы уже были маленькими профессорами: мы знали, когда они прилетают в нашу лесостепь, где нужно искать их гнёзда, и какого цвета яички могли ещё оказаться в нашей коллекции.Шла жизнь… И всё новые художники открывали нам двери своих мастерских. И часто так бывало, что, распахнув одну из них, ты находил следующую дверь и приходил к такой россыпи талантов, о которой поначалу и не подозревал. По-разному приходили художники ко мне. Некоторые постепенно овладевали моим сознанием, до них нужно было ещё дорасти. Так пришли ко мне Курдов, Чарушин, сначала видевшимися слишком простыми, детскими художниками. И только с возрастом я понял, сколько же нужно было оттачивать своё мастерство, чтобы потом линия начала вбирать в себя столько мыслей, столько чувств! Иначе было с Вадимом Алексеевичем Горбатовым. С первой его серии открыток «Их нужно спасти» («Красная книга России») и до теперешних его, уже академика, признанного лидера, гуру отечественной анималистики, книжных иллюстраций, он сразу стал мне родным, близким человеком – так же думающим, на то же обращающим внимание, тем же восторгающимся, что и я. Этот человек живёт с нами. Он – наш современник. Скажу больше, уважаемый Читатель, я был у него в гостях. И, поверьте мне, мы оба, молча, могли рассматривать его иллюстрации, только пальцем указывая на детали, особенно удавшиеся, и только жестами могли показывать, как это могло быть ещё изображено. Всё было с полуслова, с полувзгляда… Мы были как два человека, прожившие вместе жизнь. Солгавши раз, кто тебе поверит?! Ни разу не солгал мне Горбатов! Мне – как он, ходившему по блестящей от дождя бруснике, видевшему, как восседает на ветке поющий глухарь, как лежат травы на болотных кочках после весеннего паводка! Ни разу не солгал мне Горбатов! И московское детство этого мастера под Воробьёвыми горами незримо присутствует на его полотнах, как раз являясь главной частью его работ. Мастерство нажить можно. Эмоции, любовь, знание предмета – никогда! Через всё это можно пройти постепенно и не охладевая, и только тогда воздастся каждому по заслугам его!Городской паркА в городе, под меловой горой, события развивались своим чередом. Прямо к нашему дому подходил парк. Стоило перейти улицу Мичурина, мы попадали в мир горихвосток, каменок, тут же находя их гнёзда на тополях, в трубах, в россыпи камней, под вездесущим тогда шифером павильонов. Тритоны, аристократы лягушечьего царства – жерлянки ещё водились в чистейших прудах Городского парка. А мы были настолько ещё малы, что всегда боялись заблудиться в его зарослях. Именно от этого пошли наши первые карты с наивными обозначениями каких-то дорог, тропинок, маршрутов наших первых туда экспедиций. Придуманы были и названия уголков тех, наших, первых джунглей. Там была у нас и Дубовка, и Берёзовка, и Тополёвка. По сей день, окружают они летний кинотеатр «Октябрь», да только нет уж того нашего фонтана-купальни с хороводом смеющихся девчонок и мальчишек вокруг корзины фонтанирующих рыбин. Да, он остался в том, в Моём, Городе, тот заросший парк-лес, в котором ещё водились черноголовая славка, мухоловка-пеструшка, иволга, серая неясыть, зимородок! И ловлю я себя на мысли, что ещё успел увидеть этот мир в его неприкосновенности. Может, птицы тогда ещё не понимали, что не на время человек пришёл в их края. Может, они надеялись, что этот город будет ненадолго, и что когда-то будет опять только их земля и их небо… Городской лесЧеловек так устроен, даже если ему десять лет, – он не может бесцельно, ради одного созерцания, держать в себе интерес. Нас уже вела коллекция, а книги рассказывали всё о новых и новых птицах, что жили в моей лесостепи. И вот уже городской парк тесен, и вот уже наши глаза смотрят в сторону настоящего леса, что шапкой стоит на меловом холме. Тому лесу на том вековечном холме – не одна сотня лет. И картины художника Феддерса – тому подтверждение. Его этюды, картины именно этого места, так и остались вне времени – настолько они точны. Только у него лето – в самом его блеске, а мы попали туда в самый пик весны. Чистяк ковром лежал под нашими ногами. Через марево цветущего боярышника проступал городской лес. И такой благостью, радушием и теплом окутал нас его весенний дух! И было удивительно: когда птицы успели управиться – найти себе пару, соткать гнёзда, свить в них летки?! А сороки и певчие дрозды уже сподобились сделать мазаное нутро своим жилищам. Так выходило, что сразу по прилёту, когда ещё беспокойно от апрельских ветров ходили кроны деревьев, велась эта непрестанная работа. И всё – для этого пасхального дня, всё – для этого торжественного праздника жизни, всё – для этого Начала, когда первое глянцевое светящееся яичко ляжет в лоно гнезда! Лес был прозрачен, и всё небо ещё читалось через него. Гнёзда искать было легко. И наша коллекция расширялась, и уже выдвижные ящики наших письменных столов стали её пристанищем. Именно в городском лесу, на матушке-меловой горе, были впервые найдены гнёзда певчих дроздов, самых крупных певчих птиц России. Звук вечерней песни этой необычайно красивой птицы в затихшем лесу может раздаваться на километры. Недаром это старший брат изящного курского соловья. Под стать – и его гнездо! Оно аккуратной кубышечкой влито между больших ветвей или раздвоений ствола. В своих гнёздах птицы сидели, не шелохнувшись, глядя на нас своими чёрными, как влажная смородина, глазами, насиживая яйца невероятной синевы, особенно подчёркнутой рыжей глиной летка. И каждый раз, становясь на плечи своего друга, подтянувшись и увидев гнездо сверху, у меня захватывало дух.Чёрный дрозд – строгий красавец-монах, не терпящий в наших краях приближения человека. И когда он слетал со своего, не такого основательного, как у певчего, гнезда, чёрный его цвет завораживал своей баклажанной бархатностью и глубиной, как подбой благородной церковной рясы. А его клюв, цвета яичного желтка, делал из него такую экзотическую майну, птицу уже индийскую! Обыкновенные овсянки выпархивали по опушкам из-под наших ног, и мы тут же кидались искать в этих местах их гнёзда. И, о счастье! Пред нами представало аккуратно свитое гнёздышко с яичками необыкновенной расцветки – по чуть голубоватому фону были рассеяны извилистые змейки, как вишнёвые пасхальные росписи. И мы шли по этому прохладному ковру чистяка, искрящегося солнечными цветами! И одухотворённее лиц трудно было найти! Счастье есть, уважаемый Читатель! Я подозреваю, что оно связано с чистым местом, куда всегда стремится душа.И вот уже через неделю и гнёзда, и птицы становились недоступными для нас. Всё покрывалось тёмно-зелёным дубовым листом. Лес бережно прятал своих обитателей. И мы уже были у подножия горы на восточном её склоне, у камышитового завода. Весь Старый город, как на ладони, лежал перед глазами. Северский Донец разливался к самой железной дороге, окружённый уже зеленеющим болотом. И уже совсем другие птицы становились объектами нашей фотоохоты. Камыш покрывал громадные просторы и, входя в него, мы боялись заблудиться. Горизонт опускался. И только мать-меловая гора заботливо следила за нами, и указывала нам путь. Только её седая шапка на фоне неба была видна сквозь качающиеся султанчики камыша … И тут нам везло! За всю жизнь никогда после я не находил гнезда большой выпи. А тогда, почти в самом городе, в болоте, окружённом со всех сторон людскими поселениями, мы нашли сразу два гнезда этой великолепной, редчайшей птицы, цвета окружающего её камыша и формами, не похожими ни на какие жилища других болотных птиц. Звук её голоса напоминал какой-то глухой шаманский стон, монотонно раздававшийся в вечерних сумерках и превращающий любое болото в загадочное место, наполненное мистикой и романтикой. И, наконец, мы выбирались из непроходимых тугаев на простор Северского Донца, где гнёзда лысух с яйцами в точечном крапе представали нам. Тяжёлые крякухи, пугая нас, выпархивали прямо из-под ног. И каждый раз, нагибаясь, мы находили гору яиц, покрытую пухом из хлупи хозяйки. Изящный чибис реял над нами, издавая своими крыльями тот неподражаемый звук, принадлежащий только ему. И на отмели, среди паводкового мусора, морёных веточек, мы находили его гнездо, нагнувшись и всматриваясь в каждый сантиметр излучины реки. И кладка из четырёх, ладно сомкнутых, яиц, наконец, являлась нашему взору. Но стоило разогнуться, отойти в сторону, и ты, не приметив место, опять не находил его глазами. Настолько яйцо чибиса, по окраске, по пятнышкам, приноровлено к фактуре водного мусора. Яйца – крупные, грушевидные, цвета тёмного кофе с крупными чёрными пятнами. Такая же история, только ещё более сложная, происходила с кладкой малого зуйка. Тот выбирал себе для гнезда не паводковый мусор, а сухие песчаные места с отмытыми камушками. Волнуясь, быстро перебирая ножками, выдавая свою азбуку Морзе, он, как будто, тёк по берегу, явно указывая, что именно на этом повороте реки у него гнездо, заставлял нас, буквально, на четвереньках исследовать каждый песчаный наплыв. И уж яйцо малого зуйка по цвету было, точно, просто речным камешком. И то удивление и восторг наш видела матушка-меловая гора, когда, в ребусе шершавых камешков, глаз, наконец, натыкался на глянцевую поверхность яичка малого зуйка! Вершина меловой горы опять была над нами в тех зарослях камышитового завода. Хранила, берегла нас гора…А после жары мерно текущего лета, когда сентябрьский утренний холод уже опускался к подножию горы, и огненно-рыжая шапка дубового леса уже светилась над городом, всё тише и тише становился наш городской лес. Затихало и болото камышитового завода. И только синекрылые сойки своим радостным воплем возвещали о великом урожае жёлудя, что дали разлапистые дубы. И вот уже первый утренний мороз покрыл инеем резной дубовый лист на земле. И отовсюду, со всех сторон, окраин начинали тянуться к нему стайки моих сверстников-птицеловов. Со стороны Савино, Старого города, дальней Жилой шли по два-три человека, обвешанные тайниками, лучками, кулёмами, изготовленными исключительно собственноручно и ставшими для многих из них первыми уроками мужского ремесла. Для этого из школьных линеек делались челноки и плелись сети, воспитывавшие усердие и волю. Не составляло потом труда этим мальчишкам сделать вентерь или лихо выкрутить запутавшуюся в сети рыбину, одним им понятным, уже отточенным, способом. И разбивались до свету, в сером утреннем неуютстве, точкu под меловой горой. Расправлялись сети, высыпалась подкормка. Ставились клетушки с манными, уже испробованными, птицами, обсидевшимися, ставшими уже ручными, в домах у ребят. Занимались позиции в зaсидках, куда тянулись верёвки, приводившие снасть в действие. И постепенно меловые отвалы из серых становились розовыми, превращаясь в громадные куски пастилы. Метаморфозы солнечного света! Первыми оживлялись самые лучшие из подсадных птиц, которые больше всего ценились молодыми охотниками. Они призывно начинали откликаться на ещё не слышимые человечьему уху голоса высоко пролетающих маленьких пилигримов, диких своих собратьев. И вот уже с самых верхних ярусов меловой горы, перепархивая, спускалась стая щеглов-гренадёров, на глазах у всей нашей команды, к какому-то хозяину точкa, счастливо расположенному в тот день на пути этих птиц. И бежит он уже к своей снасти и прижимает её края к земле, и, бывает что, споткнувшись, покатившись по земле, на четвереньках достигнув края сети, падает на неё, боясь упустить свою желанную добычу. И потом – нежно и бережно, с дрожью и придыханием, вытаскивает щеглов, для него – этих райских птиц, и никак не меньше! И тут же рядом – не идёт охота у двух Савинских мальчишек. И всё, вроде, правильно они сделали: и пришли к нужному часу, не доспав, и затемно залезли в свои скрадочки в меловых валунах, и птицы, и подкормка – всё было разложено вовремя и по своим местам. Но не пошла охота! Отвернулось счастье! И горе, и уныние на их лицах, видевших, как соседи счастливо собираются с клетками, наполненными свеженькими, этого года, желтопузыми овсянками, красногрудыми конопухами, нарядными щеглами. И ждут они дома, с надеждой, следующего утра. И уже всё у них собрано, всё подготовлено. И мечтают они, что в их клетках, зимой, может, будет жить лично ими пойманный снегирь, а то и щур, или клёст, о коем они уже прочитали в книжках у Бёме. И тут тоже – страсть, коллекция, книги! Они уже ведут пацанов в мир, который разворачивается к ним новыми и новыми сторонами. И весело уже жить таким человечкам! Всё они стерпят, через всё пройдут! У них уже есть свой интерес, свой щит, свой тыл, своя тихая заводь! Душа удивлена и открыта этому миру. Блажен нищий духом! И эти двое мальчишек-птицеловов, и мы – обладатели нашей коллекции,– уже спозаранку мчались к зелёному живому чуду под нашей меловой горой, когда ещё редкий прохожий шёл на утреннюю смену по ещё пустынной улице Моего Города. Душа была жива, а, значит, нища, и мы её жадно наполняли.СтепьОтец был родом из Новооскольского района. Я изредка видел деда, приезжавшего оттуда в Белгород. Дед был в простецком полосатом костюме, похожем больше на пижаму. Приезжал ненадолго, по делам, покупал что-то по столярке. Из его сумки вечно торчали какие-то стамески, рубанки. Куда он их увозил, в какие края – было мне неизвестно. До его села было сто двадцать километров. И первый раз я попал туда удивительным, по тем временам, образом. Мы эту сотню километров пролетели на самолёте АН-2. Стояло их, для меня громадных двукрылых машин, восемь штук в ряд, возле какой-то будки с кассой на бескрайнем поле с грунтовкой для взлёта. Помню грохот моторов и ту силу, которая вмиг показала нам весь наш город. Через час мы уже ехали на полуторке с деревянной кабиной в деревню, где родились все отцовы родичи. Совсем другие открылись моему глазу места. Степь, лежавшая между пологих холмов, только изредка впускала в себя буерачный лесок или станичку деревьев. И, свернув с разбитого тракта на Бирюч, мы попали в ещё более степные, безлесые места. Отец сказал: «Ну, вот и приехали». Я, оглянувшись, не понял, что он имел в виду. Только из-за горизонта виднелись кроны деревьев, оттеняя маленькую незаметную складочку земли. Заехали в неё, и передо мной вдруг развернулся целый мир. Те деревья оказались тополями в два обхвата. Высоты они были неимоверной. Собой они укрывали и сельский пруд, и две улицы домов, окружавших его. И, как многим из людей, попервах место показалось чужим и неуютным. Вышел дед – с красным от солнца лицом, с блестящей серебряной щетиной, смеющимися и, действительно, счастливыми глазами. Дед был так рад! Кто бы ни приезжал потом со мной – дед всегда так же был искренне рад. Он привык и любил, чтоб пошумнее был его дом. Он прошёл всю финскую, всю отечественную. И после войны деда ещё два года не отпускали из армии. Он изредка наведывался на неделю домой, отмечая, что предыдущий приезд был не напрасен, и в доме уже появился новый ребёнок. Сколько военных случаев дед ведал нам! Каким многоопытным и добрым человеком был Платон Васильевич, пройдя через две войны, набираясь ума в науке – как, по возможности, избежать смерти. И как дед отличался от того скованного, немногословного человека, который приезжал к нам в Белгород, стесняя, как ему казалось, нас, в наших коммуналках, и того вольного, с обветренным загорелым лицом, свободного крестьянина... Здесь он знал каждого. И его знали за пятьдесят километров – это уж точно! Каждый деревенский труд был знаком деду. Весь круговорот сельской жизни был прощупан смолоду его большими лопатистыми руками. И не утруждались бы Вы, мой дорогой Читатель, придумать дeла, что не смогли бы сотворить эти руки! Отбить косу, вставить раму в дом, сделать телегу и, тут же, колесо к ней, смастерить улик для пчёл, поймав рой, отсадить его в погреб и для этого за ночь сделать им новое жильё… Сварить самогона из бурака – такой мягкости и духа, не подпалив свёклу и взявши только вершок бражки – чтоб без дурного запаха… Или заметить, что у моего сандаля болтается лямка, тут же, кольнув два раза шилом, поставить его – уже в полном ажуре – на крыльцо… И уже – рубанок в дедовых руках-лопатах! Не было им днём роздыху! А я ту лямку неделю прятал в подошву и думал: только в городе есть какой-то сапожник, который мне когда-то её и наладит. Сразу после этого сандаля очень я зауважал деда Платона.Лучший сад в Ямках был у деда. Только у него было десять отборных сортов яблонь, крупная малина. Дед мог, играючи, сделать прививку на любой яблоне или груше, знал время и стoящие для этого сортa. Он вёл какую-то особую породу гусей. Их рельефная хлупь, особенно у гусаков, касалась почти земли. А к вожаку стаи страшно было и подходить! Ростом он был с нас, тогдашних! И зимой под кроватями у деда тихо, смиренно сидели в ладных ящиках на яйцах – с дедов кулак,– гусыни, с красивыми умными, тёмно-карими спокойными глазами. Они были как благородные заколдованные сказочные мадонны, попавшие в неволю. Они знали, что их никто не тронет, что они выполняют великую миссию. И люди тут им – первые помощники. И бабка Ксения, как неутомимый страж, берегла их покой от нас, обормотов, очарованно вылупившихся на этих примадонн, подняв оборку деревенской кровати. Сошедшая с кладки гусыня, обидевшись, могла и не возвратиться… Край был пшеничным. И зерно золотыми барханами лежало в августе на токах. Всё кружилось вокруг этой пшеницы. И я, уже осмотревшись, пообвыкнув, познакомившись с обитателями Ямок моих лет, наблюдал вместе с ними, как возвращаются с тока, с конюшни, с овчарни родители. Возвращался и мой дед с мельницы, чуть подшофе, в том же пиджаке, что и был в городе, только уже изрядно помятом и пропитанном мукой. Весёлый, раздававший всем малым конфеты с самого начала села. И это не был конец его рабочего дня – он только шёл управляться со своим хозяйством. И так каждый день! И уже рано утром мы не могли найти деда в доме. Платон Васильевич был уже на работе. И деревенские, и я, городской, уже втягивались в этот круговорот быта. Выпадать из него было нельзя, потому что стыдно: дед работает, а я что – хуже?! И мы несли вечером в мешках свёклу в погреба, косили, становились подпасками. Монотонно, по расписанию деревенской жизни, утром, в обед и вечером стадо коров заполняло деревню своими запахами, звуками, оставляя лепёшки в золоте клубящейся пыли нашей улицы. В каждом дворе была корова, а то и две. И до сих пор слово «пастух» – этакий весельчак с кнутом на шее и с дудочкой,– не вяжется с тем, детским моим, опытом. Корова – это милое, пахнущее молоком, тёплое существо с бурдюком молока между ног, оказалась, на редкость проворным и бестолковым существом в поле. И без собаки пасти коров – дело тягостное и затратное для ног. И когда в обеденный пал вновь приходилось бежать к уже подмеченной бестолковой коровке, то уже было делом чести – перепоясать кнутом эту мать-кормилицу, возвращая её в гурт. И день, когда я с дедом должен был выходить пасти сельское стадо, был для меня выкинутым из жизни. Но многие из этих сельских трудов оказывались удивительно приятными. Разве не чудо – после сенокоса ехать с дедом, чуть колыхаясь, на телеге с сеном, стянутого ремнями в высоченную перину! Плыть в сухой пряности разнотравья, сверху рассматривать лошадиную упряжь и угадывать местечки, куда обязательно надо попасть… Или месить глину на лошадях для обмазывания дома?! Её горой высыпали прямо на дороге возле нового дубового дома, оббитого дранью. Подвозилась вода в деревянных бочках, поивших бригады в полях. Глина размачивалась, в неё добавлялась солома. И тут уж – как без нас? Мы на лошадях, прямо с сельской конюшни, мчались к этой размоченной громадной лепёшке глины, заходили в круг, и, подгоняемые покрикивающими мужиками, лошади начинали месить эту глину. А мы, подёргивая уздечками, не давали им выйти из того круга. А потом было купание лошадей! Плыть на громадной невесомой лошади по речной глади было до щекотки приятно, удивительно и весело. Белая глина сползала и с наших, и с лошадиных боков – медузами уходя в воду. И назад в конюшню! Опять с гиканьем! После купания свежие, чистые лошади, знавшие, что их сейчас будут кормить, мчались по улицам села! И наша радость передавалась всем – тополям в блестящих клейких листьях, лошадям, женщинам, что, сторонясь, шутливо ворча, улыбаясь, гордо смотрели на нас, а мы, наперегонки, обхвативши своими загорелыми ногами мокрые лошадиные бока, неслись по уже родной своей улице. И ничего, что наутро ныл кобчик, болели икры, никогда не знавшие такой работы. И до обеда наши кавалеристские походки были предметом добрых насмешек прошедших через это деревенских… И ночью лошади не давали нам покоя! Иногда выпадало счастье – увести лошадей из конюшни, надев на их головы уздечки. В темноте, привычно доверяя, с краю залезть им в рот, не боясь за пальцы, – вставить удила и, тихо оглаживая, подальше отвести от конюшни. Взобраться с какого-нибудь база на холку и, ударив по бокам, понестись, вдогонку всей честной компании, на улицу другого села. А это иногда – двадцать километров в один конец! Под луной! В спелом степном запахе убранного летнего жнивья, перемешанного с цикадами! Помчаться среди шапок подсолнухов, фосфоресцирующих ночью и пахнущих своим. Они, как бабы – с большими наклонёнными головами в жёлтых платках,– монументально стояли возле дороги. И потом, спустя много лет, именно через эти воспоминания, Ван Гог стал близок и понятен сразу. Так же было и с художником Климтом. И я испытал, именно тогда, этот восторг перед ночным подсолнухом, источающим своими мощными быльями аромат такой силы и своеобычности! И ещё тогда я подходил и с удивлением видел, как он сложно и мощно задуман – с его сотами на сковороде семян, обрамлённых жёлтыми ветреными листиками, так не вязавшихся с его крепостью и пахнувших совсем по-другому – легковесно, совсем уже по-женски. И ничего б мне не сказал тот запах о нём.Улица – это гуляние, это знакомства. Мы сопровождали наших, уже взрослых, друзей, как их адъютанты, стыдливо смотрели, держа поводья. Наблюдали, как они хохочут, петушатся, красуются, и совсем становятся непохожими на тех Ванек, Петек, которые ещё днём вместе с нами купали коней. Волосы их были вымыты, причёсаны. И уже были брюки клёш! И модная тогда цветная рубаха с персидским мотивом была на многих! И пахло от нас лошадьми! И песня была под гитару про трёх ковбоев! И сейчас трепыхнётся душа, увидев лошадь. И понятны чувства цыган. И ближе становится Пушкин – с его путешествиями по всей России в лошадиной упряжке. И ближе становится Коля Ростов – офицер, кавалерист, охотник. Культура лошади, Читатель,– это отдельная тема для России, да и для всего человечества. И тут опять: чего не знаешь, того – не любишь! Только свой опыт помогает нам понять других, дорисовать картины, которые обозначены только в двух штрихах – писателем ли, художником. И всё идёт в голову легче, когда всё это, хоть немножко, было примерено на себя… А днём мы жадно искали новых впечатлений. Сосуд был пуст и требовал наполнения. Что там, за колхозным садом, обрамлённым, как кипарисом, пирамидальным тополем? И такой Палестиной, такой Италией виделся мне тот сад! Что за птицы водятся в этом крае? И как быстро возможность открытия чего-то нового захватывает юные сердца! И вот уже деревенские – в кирзовых тапках, и городской – в зашитом дедом штиблете, продвигались в местечко Качурмага. Оно было последним, до чего мог дотягиваться их глаз, из того их степного села. И вот уже перед нами родник, окружённый мать-и-мачехой, в той, казалось, недосягаемой Качурмажке, среди тех же тополей, уже сбросивших пух. И птица – незнакомая мне, невероятной голубой расцветки,– влетела в их крону. И не было на свете птицы красивее, чем только что увиденная. И глаз мой ещё не остыл, но тут меня охолонул Сашка Швабрин, сплюнув, он пренебрежительно сказал: «Да это же вонючка!». «Как вонючка?! Почему?!» – изумился я. Назвать эту красавицу, царицу птичьего царства местным именем так тривиально, так приземлённо! И худющий древолаз Сашка, подойдя к тополю и покружив вокруг него, нашёл дупло, поскрёб по коре, и мы услышали шипящий щебет птенцов этой птицы. Это была сизоворонка. И для деревенских мальчишек она оказалась птицей нередкой, и даже очень, среди них, неуважаемой. Найти её жилище не составляло труда даже в самом селе. Такое дупло с гнёздом сизоворонки было рядом с нашими деревенскими мостками, с которых мы ныряли. А я об этом даже не догадывался. Мягкотелый старый тополь, где он был, – там и давал в те далёкие времена ей пристанище. Но залезть рукой в дупло сизоворонки мешало зловоние, и даже привычный нос деревенского жителя брезгливо морщился, и заставлял хозяина ретироваться. А для меня это было открытием. И уже его хватило бы, чтобы этот день запомнился на всю жизнь. А день только начинался. И вспомнили мои деревенские спутники слово «Западнoе» – самый большой ближайший лес, о котором знали они. Западнoе, скорее всего, было названо ямскими людьми, потому что находилось это место строго на западе от Ямок. Это была двухкилометровая балочка, заполненная кустарниковым лесом, состоящим, в основном, из боярышника, черёмухи и орешника. Типичный буерачный лесок с двумя родниками в самых нижних его пределах. Была макушка лета. И сколько же мы нашли разных птиц в этом маленьком, залитом солнцем, леске! Гнёзда пустельг, гнёзда ушастых сов, раз за разом, представлялись перед нами. Птенцы, покрытые белым пухом, как живые игрушки, лупились на нас из старых сорочьих гнёзд. И сова, и пустельга всегда используют возможность поселиться в этом уютном, основательном сооружении. И каждый раз, увидев большой сорочий, видный издалека, шар из веток, мы знали, что в нём обязательно будет какая-то жизнь. Так густо и полно было везде! Гнёзда горлиц, собранные небрежно тут же из нескольких веточек, просвечивались снизу, и мы могли в этом мелколесье, с земли нагнув ветку, дотронуться до двух светящихся яичек. Такие же неосновательные гнёзда витютней с мешковатыми птенцами были в окружении гроздей спелой черемухи. С опушек было видно, как реют над степным простором луни – тонкие, изящные хищники,– только изредка перебиравшие воздух крылом. Найти их гнездо в этих необозримых степях – казалось, просто, фантастикой! И мы это смогли сделать только много времени спустя. А пока мы, заворожено и неотрывно, смотрели на этих седых птиц с чёрными концами крыльев, неустанно плывущих в своей охоте над степью. Всю дорогу нас сопровождало журчание ещё одних неизвестных аристократов неба. Глядя на их тёмные силуэты в небе, мы вдруг, под каким-то углом, замечали, что в этой птице есть все цвета радуги. И думалось – это игра солнца! Ну не может быть, чтобы такой попугай долетел до наших краёв?! Вновь мы уже увидели этих птиц в компании роящихся над обрывом береговушек. Лес позволил подойти вплотную и, сквозь листву деревьев, увидеть их в трёх метрах на сухих ветвях старой груши. Окраска поразила нас! Это была Африка! Южная Америка! Первенство небесно-голубой сизоворонки пошатнулось! Как эта птица могла попасть к нам?! Это была золотистая щурка. Я видел её на картинках в книжках Брема, но и предполагать не мог, что вскоре буду не только видеть эту птицу, но и наблюдать, как она залетает в леток норы на глиняном отвале возле леса в моей степи! Её клюв был наполнен какими-то насекомыми, и вылетала она из норы уже без них. Значит, в гнёздах у этих птиц уже росли такие же небожители! И, оказывается, были они моими земляками! И, как в залах картинных галерей, мы все притихали, а нам всё являлись и являлись новые и новые степные шедевры!Голод – не тётка! Это правда! И чёрная черёмуха безостановочно, до оскомы, наполняла наши животы. Никто утром и не подумал, что Качурмага будет только началом нашего дня. А день тот оказался как год! Кто-то и за год не увидит того, что явилось нашим глазам. Кто? Где? Когда бы мне предоставил такой опыт?! И это всё дало мне степное село Ямки, затерянное в степных местах моего края, идущих до самого Ставрополья!…Только в вечерних сумерках пред нами снова предстала наша родная деревня. И молнии-тушканчики, никогда не дававшие себя рассмотреть, нет-нет, да и мелькали перед нами. Где ты, тушканчик? В самых заповедных кусочках земли моей нет тебя теперь! Сколько радости потеряла земля, утратив тебя…ШебекиноНастоящая зима приходила ровно в конце ноября. И было странно видеть синий лес, как будто летящий над городом. Внизу его была белая гора, а вверху – такое же белое небо. Это было время затишья. Мы превращались в обыкновенных детей, мы становились лыжниками, хоккеистами, мы заполняли динамовские секции борьбы. У моего друга Толика Сотникова начала появляться даже рельефная мускулатура. Он первым начал обращать внимание на этот чуждый «бодибилдинг». И через него, чуть повзрослевшего, к нам начал приходить наш Высоцкий, понятный сначала только в его песнях-сказках и открывший, как много может быть слов и как сильно могут они волновать!С лыжами и санками мы появлялись на склонах нашей горы. И, кажется, никогда уже не будет так пахнуть воздух морозом, никогда так не будет скрипеть снег под ногами! И уже не верилось, что когда-то на этой мёрзлой холодной горе кипела, пенилась, токовала такая многоликая, разноцветная летняя жизнь. Это уже была не живопись – зимой мир стал графическим, скупым на цвет. И попробуй, окуни себя, в думках своих, в ту палитру праздничного весеннего бурлеска, что кипел на горе, когда за окном – минус тридцать! Разнообразие видов зимних птиц было наперечёт. Все они были нам известны. И все они были представлены в нашей коллекции. Но в лазоревой вышине спелого зимнего морозного неба мы вдруг заметили пару громадных чёрных птиц, с характерным рельефом голов, с мощными клювами. Вoроны, с достоинством, мерно махали крылами. Казалось бы, они так и пройдут над нами, даже не удостоив нас внимания, в своём солидном полёте. Но всё изменилось – одна из птиц, крутнувшись в воздухе, громко крукнув, перевернулась на спину, сделав этот пируэт несколько раз. Эти две птицы уходили на Крейду. Был февраль. Морозы в лесостепи ни на день не отпускают землю. Как раз в такие дни очень уж надоедает зима, что уже и так показала себя больше двух месяцев. Но этот полёт токующих воронов – с их уже весенним буйством гормонов, всегда потом возвращал нас, вдруг и сразу, к нашим весенним путешествиям, к новым восторгам. И вот уж грезилось – тёплая, залитая солнцем земля, трава, цветущая слепящая жёлтая калужница в ароматной весенней паводковой воде. Но до этого надо ещё дожить, мой уважаемый Читатель! А пока эти два ворона летели в звенящий от мороза лес к деревьям, вечным стоикам. Под утро спины этих птиц покроются инеем, и они, отряхиваясь на заиндевелых суках, будут поглядывать на розовеющий небосвод. И, как деревья, будут знать, что это – заря уже весеннего дня. И уже сегодня кроны деревьев, от мороза хрупкие – только коснись! – уже к полудню оживут, отвокнут, ветки станут гибкими. И примет крона гнездо ворона с кладкой, лежащей на тёплом войлоке, заведомо собранного и свалянного птицами из волчьей шерсти.… Мы знали, что птица ворон – не чета своим собратьям по семейству. Большие дубравы, в возрасте, являются его прибежищем. Как найти его гнездо, когда снег лежит ещё нетронутым? Как добраться до тех мест, где на большой высоте располагается гнездо, как это и описано в книге Альфреда Эдмунда Брема? А вoроны всё летели и летели, как будто указывая направление, где можно было найти их обитель. Там, за Крейдой, синей полосой уходил какой-то неведомый нам, по размерам, лес. Тот лес – он занимал полгоризонта… Отец работал в лесном хозяйстве. И самые подробные карты лесов уже через неделю лежали на нашем столе. И карты эти не были доступны всякому, отец приносил их только на вечер. Леса – маленькие, средние, буерачные – всегда притягивают степного человека. И каждый лес для нас имел свой характер, своё лицо. Даже читая книги Арсеньева, Янковского, мы всё же не представляли себе, что лес может быть необозримым. Но, померив линейками на карте ширину (только ширину!) шебекинских массивов, у нас получилось, пусть с отъёмами, не менее четырёх-пяти километров. А длиной эти леса были двадцать пять-тридцать километров. Для нас, двенадцатилетних мальчишек, это была Сибирь! Мы уже жили мечтами, которые уводили нас в эти самые обширные дубравы нашей области. Они тремя тяжами тянулись от Корочи до Шебекино. Но весна тяготно начала откладывать встречу с собой, закрываясь от нас новыми метелями, мартовскими ветрами. Что это за леса? Какие они? Какими мы их только не представляли, начитавшись книг! Каких животных мы уже не пророчили себе встретить там! Каких гнёзд диковинных птиц мы уже не находили там в нашем детском сознании! А отец подливал масло в огонь, рассказывал о тех дубравах, которыми славились те места. Уже готовились фотоаппараты, заправлялись плёнки, подгонялись лямки на рюкзаках. И мечталось, мечталось… Мы уже не могли вечерами не собираться в подъезде, сидя втроём на подоконниках, плечо к плечу, и в мыслях жившие одним. Солнце накаляло уже стёкла нашего окна, и мы вглядывались в небо. И мы уже знали, что недолго осталось … Из книг мы узнали, что самые ранние кладки ворона находят даже в феврале. Это нас крайне поразило, ведь март уже гулял по улицам Моего Города. Так мы даже уже опоздали?! Ворон уже, оказывается, сидит на кладке, его гнездо уже можно найти?! Уже можно залезть на дерево и сделать великолепные фотографии его гнезда на фоне заснеженного леса?! А как же морозные ночи, когда температура воздуха достигала минус пятнадцати?! Но ведь книги не врут, их пишут бывалые люди, и нас они не обманули ни разу! И в первый же выходной огнедышащий львовский автобус в зимнее, хотя уже мартовское, утро, вёз нас в Маслову Пристань, к вожделенному

[Vagrant252]

Шебекино. Выйдя на полпути, в Ржавце, мы, со всей молодой пылкостью, ринулись в леса на горизонте, сначала по ещё езженным просёлочным дорогам, потом по санным путям, потом по колено, потом по пояс, пробивая пятисантиметровую корку плавленых солнцем слепящих снегов. И уже синяя полоска шебекинского леса начала подвигаться к нам. Но пыл двух молодых отроков начал таять, выходя постепенно через мокрые спины наших байковых рубашек. Вожделенная синяя полоска так и осталась отделять небо от земли, так и осталась для мальчиков «тайной за семью печатями»… Мы по пробитым своим следам ретировались на исходные позиции. Не пустили нас в первый раз шебекинские леса, охладили пыл, как будто хотели испытать. Правда ли так нужны они нам? Не поверженные мы возвращались в Город, скорее, ещё более воодушевлённые той мощью, которая открылась нам. Таких лесов, таких пространств ещё не видели глаза наши! Сбив оскомку этим походом, мы уже с холодным расчётом дождались таяния снега ровно настолько, чтобы уже точно добраться до той синей манящей заговорённой полосы. И опять – Ржавец! Но уже всё мягче. Ветер ласкает лица. И уже звенит зяблик! И опять перед глазами цель! Но пройти надо по двухкилометровому полю, буквально пропитанному вешней водой. И вы думаете, уважаемый Читатель, нас это остановило?! Много увидели наши чёрные литые сапоги в тот день! И можно было бы обойтись малой кровью, поискав подходы по уже сухим балкам, идущим в сторону леса, но молодецкая удаль даже не допускала мысли – искать чего-то другого. Мы атаковали напрямую! Молча, глядя в землю, вытаскивая каждый раз по полпуда грязи и вновь вставляя эту гирю в землю, мы продвигались на восток, даже не смотря на тот лес, потому что он ни на йоту не приближался к нам. Он как бы ещё приглядывался к этим двум упрямцам. И ведь сдался! И стал увеличиваться! Начали различаться отдельные деревья. И, как гимн славы двум путешественникам, вдруг с неба ударил жаворонок! Первый жаворонок этой весны! Как раз тогда, когда нас нужно было поддержать! И ведь действительно дошли! Эти трое двенадцатилетних мальчишек начали осуществлять свою мечту! Через два часа этой каторги, мы дотронулись до первых деревьев шебекинского леса и просто рухнули от изнеможения у их ног.Мы знали, что от Масловой Пристани до самого Шебекина тянется этот лес, и нам ещё нужно было пройти порядка двадцати километров по нему, по неизвестному, по ни разу ещё нами не хоженому. А весна только вступала в свои права. И лес ещё весь по северным склонам был покрыт крупнозернистым, невозможным уже для хода, снегом. Это превращало те двадцать километров в непроходимый барьер. Это заставляло даже таких обормотов, как мы, тревожиться и волноваться – сможем ли, выдержим ли? Первый шебекинский поход ещё у нас был на памяти. Но вдруг крокнул ворон. И нет преград! Мы старались держаться южных склонов, напитанных влагой, но свободных от пласта снега. А пара воронов уже кружила над нами. И уже волнение было в их настойчивых круках. И мы, как уже опытные натуралисты, искали их гнездо, глазами перебирая каждое утолщение на дубах, стоящих ещё, зачастую, в снегу. И когда вороны уже начали пикировать на нас, показывая, что возбуждение их достигло крайней точки, стало понятно, что нужно остановиться и искать здесь. Так и случилось. Крепко скроенное круглое, без единого просвета, гнездо ворона красовалось на вековом дубе, мощной необхватной колонной уходившем в небо. И если бы не соседний клён, кроной упёршийся в ту развилку с гнездом, не дотронуться бы нам до той кладки. Именно клён позволил нам взобраться на эту верхотуру, перекочевать на дуб и сфотографировать – на фоне ещё заснеженной земли – голубоватые, с простецким врановым крапом, яйца этой монументальной птицы. А вoроны уже жалобно крокали где-то в стороне от нас. И мы спешили покинуть их вотчину, чтобы не охлаждать кладку. Мы жалели и уважали этих чудесных птиц не меньше, чем англичане в Тауэре, где ворон является атрибутом монаршей власти, и где популяцию воронов традиционно поддерживают специальные люди, сродни придворным сокольничим. Согласно легенде, устои Британии незыблемы до тех пор, пока вороны не покинут Тауэр. Не ведая про всё это, мы уже чтили устои наших, шебекинских, лесов.Это было первое найденное нами гнездо ворона. Потом их были сотни. Но это, первое, я никогда не забуду. И показалось мне, что это – именно те вoроны, которые пролетели над нами с Толиком Сотниковым, заветным моим дружком, ещё тогда, зимой, в синем небе над белой горой Моего Города. Как будто они звали нас и указывали нам наш путь. Сами ли вороны или Господь их крылами указал нам его? Неведомо это человеку.БорисовкаНам по четырнадцать. Мы уже взрослые. На верхней губе уже пух, но страсть к продолжению коллекции ещё не унялась. Отец одним из первых в Белгороде начал заниматься цветной фотографией. Его страсть к фотографированию была также неуёмной. Он изведал все марки фотоаппаратов, которые тогда были – от «Смены-8» до невозможно дефицитного «Зенита» и даже «Никона», на время попадавшего к нему. Тогда это были фотоаппараты небожителей. И стали появляться его первые цветные фото. Сколько мук ему стоило сделать правильный, естественный, цвет, подобрав соответствующий набор светофильтров! Он-то и снаряжал мои фотоаппараты плёнкой, учил меня заряжать кассеты и встречал меня из походов всегда с интересом. Мы показывали ему, взрослому человеку, мир с той стороны, о которой он ничего не знал. Мало того, все сделанные нами фотографии с восторгом комментировались. Доставались определители. И отец, тридцатипятилетний человек, начинал познавать мир вместе с нами. Как-то раз отец поехал с нами в Борисовку. И когда мы залезли к гнёздам серых цапель на трёхсотлетний петровский дуб и на фоне плывущих летних облаков показались ему муравьями, он понял всю рискованность этого «милого» коллекционирования и даже поклялся, что больше никогда не поедет ни в близкие, ни в дальние наши экспедиции. И те шрамы от царапин на груди и на руках от жёсткой шагрени коры разных деревьев, которые не загорали летом, стали понятны ему.Всё шло своим чередом. Мать давала рубль шестьдесят на билеты – и деньги эти были тогда приличные. Мы брали два плавленых сырка, кусок хлеба – и всё. О Борисовке мы узнали скорее из газет или услышали по радио. И в самом начале мая Львовский ревущий автобус вёз нас по разбитой, ухабистой, кое-где превращающейся буквально в грунтовку, дороге через Томаровку на Борисовку. Слово «Борисовка» – уютное какое-то, как будто напоминает какой-то южный редкий плод, как будто созвучное с «барбарисом», до сих пор ласкает мне слух. Но такой она и осталась в памяти на всю жизнь – уютная, чистенькая, вся в кирпичных красных домиках, начиная от Стригунов и заканчивая самыми отдалёнными её сёлами. И гнёзда аистов посреди этих сёл… Всё это – уже с ароматом Украины, её влажных местечек. Попав туда в начале мая в первый раз, мы сразу ринулись на тот зелёный холм, который возвышался над Ворсклой. И – всё то же, как в моём детстве! Это была чудесная синеокая река с невероятным ароматом воды. Пройдя её, мы оказались в таком селе, про какие говорят «Жить, и умирать не надо». Сказочный пейзаж каждое утро открывался людям, живущим в нём. В три обхвата дубы-исполины, не меняясь и уже не вырастая на протяжении жизни человеческой, богатырями – зимой и летом в неотлучном дозоре – стояли над селом. И редкий клён или липа могли прикоснуться к началу разветвления их могучих ветвей. И каждый раз я вспоминаю Андрея Болконского, когда весной вижу эти дубы. Проезжая по лесу, он говорил про себя: «Только дуб не обманывается весной и стоит, засохший, среди зелёного моря». Вот так и мы – удивлённо смотрели на это молчание дубов среди гомона, криков и молодой зелени этой жизни. И думали: какая великолепная смерть! Какими прекрасными памятниками они стоят Петровским временам! Но каково же было наше удивление, когда, приехав через неделю, мы вдруг обнаруживали этих замшелых старцев в великолепных нежно-зелёных нимбах! И как радостно становилось, что они живые! Что они, несмотря на свой преклонный возраст, неизменно, так же, как и мы, в восторге от того майского солнца, от той реки Ворсклы! И прямо с улиц села Красный Куток, нырнув и исчезнув в лабиринтах дубравы, мы оказывались свифтовскими лилипутами в стране великанов. Упавший дуб приходилось или обходить, или, не без труда, переваливать через него, отталкиваясь от ветки, которая сама была деревом. После залитых солнцем майских палисадников села, мы вдруг оказывались почти в полной темноте, в каких-то синих сумерках этой тёмно-зелёной дубравы. И в ней глаз не сразу осваивался… Только спустя время появлялись эти исполинские петровские дубы, каждый из которых был настолько неповторим и интересен, что к каждому хотелось подойти, дотронуться и рассмотреть – какой он? Были красавцы, были ещё стройные мощные кавалергарды, сохранившие крону, как люди, сохранившие здоровье в преклонных летах. Были и такие, по членам которых уже не потечёт живительный сок, и не брызнут они весенней зеленью, но ещё твёрдо и гордо стоящие на своей мощной, в три обхвата, ноге. И мы, мальчишки, очарованные, возбуждённые, с замиранием сердца шли под этими колоссами, и равных ощущений мы до этого не испытывали. Мы шли, притихшие от ауры этого леса, как будто мы видели какие-то диковинные театральные декорации. Мы были действующими лицами какого-то торжественного представления этого живого, великого зелёного чуда. Далёкое небо, как вырезанное из синего картона, маленькими ребусными кусочками, кое-где проглядывало сквозь ещё живые дубовые кружева. И даже в этих маленьких кусочках было видно, как богата и разнообразна жизнь этого леса на Ворскле! Реяли серые цапли! Колония их была на самом высоком месте Петровской дубравы. Как на исполинских подсвечниках какого-то Гулливера располагались громадные круглые чаши гнёзд! На одном дереве была маленькая колония этих птиц, и без труда можно было насчитать до двадцати гнёзд этой орущей, квакающей, визжащей ярмарки! Тут же, на одном дереве с цаплями угадывались более мелкие, аккуратные, прижатые к стволам гнёзда чёрного коршуна. И великий полёт сапсана украшал небо над моей Борисовкой! Именно этот вид соколов почитал батюшка Петра I Алексей Михайлович, многие лета посвятивший соколиной охоте. И всё сплелось в этом месте – и петровские дубы, и сам Пётр, и, через полёт сапсана, ближе стал даже его отец! Как далеко всё! И как близко! И только потому, что нежная поросль на этих исполинских деревьях – свидетелях невозможно давних лет – каждый год вновь и вновь засвечивает их кроны в майском солнце! Будь благословенна, моя Борисовка! Будь благословенна наша молодость, наша весна!Музейное делоКазалось бы, чем можно удивить современного молодого человека сейчас, когда везде компьютерная графика? По одному клику компьютерной мыши ребёнок может найти любую птицу, увидеть её гнездо, расцветку её яиц, увеличив каждое пятнышко на них. Ему не нужно прилагать никаких усилий – ему всё расскажут-покажут. Даже читать ничего не надо, и идти никуда не надо. Фотографическая техника достигла такого разрешения, что фотоаппараты нашего детства выглядят какой-то странной архаикой, каким-то каменным веком. Всё так. Но попав по своей работе в московский музей Дарвина, я вдруг увидел заполненные детской одеждой гардеробы. Целыми классами ребятня, без исхода, наполняет обширные залы трёхэтажного музея. Учитывая происходящее, Москва выстроила рядом со старым ещё одно здание. Так, значит, мы остались теми же. И мы – люди, потому что мы замечаем красоту этого мира. Это одно из наших качеств. Слова Достоевского «Красота спасёт мир» – не просто слова. Мировой философ выстрадал их и не преминул высказать, чтоб не забыли их. Не ум, не наша предприимчивость, не ставка на новые технологии, а красота… И что в Дарвиновском музее вызывает интерес у наших юных современников? Это великолепная таксидермия, дополняемая работами великих наших скульпторов, художников-анималистов, помещённая в архитектуру светлых современных залов с креативной подачей материала на компьютерных модулях. Это квинтэссенция просеянного, самого показательного, лучшего материала с лучшими фильмами по биологии, когда-либо созданных человечеством: от макросъёмок генных цепочек до фильмов Жака Ив Кусто про самых крупных морских хищников планеты – касаток. И ребёнок может почувствовать интерес, к чему душа трепыхнётся. Но это Москва, с её историей, традициями, с её возможностями, с её накопленным материалом. Но зёрна этой философии очень часто благополучно прорастают и на провинциальной почве. И вот уже прохоровский музей не оставляет в стороне тему окружающей среды, хотя и вся его экспозиция-то посвящена человеческой войне. Даже Белгородская Диорама проводила выставку «Животные на войне». И всё потому, что мы все – на одной планете. И потеряв интерес к братьям нашим меньшим, мы потеряем интерес к себе.